«Прекрасное мы чувствуем…»
Прекрасное мы чувствуем
по облику времен,—
если бы Девятую симфонию
Бетховена
вычертить в чертежах,
она бы уподобилась утру
на улице Горького,
и линии углов или колонн,
протянутые ввысь,
ты ощутишь,
как струн скользящий ряд.
Чуть прикоснись рукой —
и тихий звон
раздастся над землей…
ДОМ СОЮЗА ПИСАТЕЛЕЙ
Нет к нему
ни дорог, ни шоссе,
но ты отдал себя стихам —
и иди.
Будут душу
дожди мочить,
станут душу
молнии бить,
нет в пути
ни машин, ни крыш.
Вот и дом
посреди Москвы.
Печатают валенки
следьями пол,
и овчинный на мне кожух
груб, неуклюж.
И мне стыдно следьев моих
на зеркальном полу,
и швейцаров стыдно до слез.
Но множество мною
пройдено зал —
я, и это отринув,
иду.
И опять —
преградою на пути
не рукам,
не ногам,
а мыслям моим
и понятьям моим —
над последней ступенью в зал
мрамор стоит без одежд
в откровении белых линий —
творец ее
похитил у природы
изгибы вольные стеблей
и колыхание ветвей,
непринужденные поклоны
отягощенного цветка
на хрупкость тонкого плеча.
Я не привык так явно и открыто
смотреть на очертанья человечьи.
Но где пределы
торжествующих восхищений
пред телом моим и вашим?
И зеркало отразило
молодого поэта,
впервые идущего в Дом писателя.
Это ничего,
что лицо у поэта как степь…
Веруешь, что слова твои
высушат наговоры зла
и добро принесут стихи,
что поэмы людям, как хлеб
в голодающий день, нужны,
что ты голод насытишь их.
Если веруешь — так садись,
оставайся тут и живи!
ОСЕНЬ
Между хвойных елей
и округлых кедров
солнце прошагало на закат,
и уселось на краю земли,
и, как два
пылающих крыла,
протянуло медные березы,
в небесах себя не уронив.
РАЗДУМЬЯ
Почему это так?
На башни
на кремлевские —
гляди и гляди
и не устанешь глядеть
миг за мигом —
подряд…
Вот и цветок полевой…
Но разве цветок и башню
поставишь рядом?
И отчего это так:
ты глядишь и глядишь
и не устанешь глядеть
миг за мигом подряд
на цветок,
средь нежнейших его
лепестков,
как и в линиях башен,
обретая мысли свои,
и сердце свое,
и себя самого?
«Я сижу перед белой бумагой…»
Я сижу
перед белой бумагой
и слова из нержавеющего сплава,
словно глину,
мну в черновиках.
Свечка оплыла и поседела,
над окном звезда сгорела…
Чья-то дружба с жизнью порвалась.
1956
«Холмы лежали под снегами…»
Холмы лежали под снегами,
как будто детская рука
углем по синим небесам
цепочки изб нарисовала,
и солнце опускалось за стволы,
и лес рассеивал лучи,
ручей в снегу не замерзал
и все, как голубь, ворковал.
«Люблю тебя, моя Россия…»
Люблю тебя, моя Россия,
ты уважала пчел и мир,
мечи лишь в крайности точила,
когда незваный чужестранец
ломал подсолнухи твои.
СКАЗКА
Вы, читатель, право, не стесняйтесь,
чувствуйте себя как дома.
С вашей стороны чудесно,
что в такой метельный вечер
навестить зашли
угрюмого поэта.
Проходите и садитесь к печке.
А чтоб вой трубы
не беспокоил сердце,
я вам сказку расскажу сейчас.
Вот на нашем белом свете
жил-был Вечер с бородою,
в вязаном жилете.
Только как погаснет свет,
так встает с земли седой
одноглазый дед.
А другого глаза — нет.
Этот глаз, как медный таз,
висит на небе один —
называется луной.
Вот такой
знакомый мой!
Раз мы с Вечером вдвоем
поздно по лесу идем.
Видим — дом.
Говорит мне Вечер тихо:
— В большеглазом этом доме
все писатели живут.
Сказки леса стерегут.
Как поймают —
так и в книжку
и в обложку на задвижку!
Сказка в клетке тут как тут,
спрячут, в город увезут,
в магазине продадут.—
И мы с Вечером в печали
головами покачали.
Не сказали мы и слова —
перед нами Сказка снова
очутилась в зипуне
на зеленом пне.
Ну, так вот:
все мы трое —
Я да Сказка,
синий Вечер с бородою —
расспросили у Ворот
тайную дорогу,
к Мишке чай пить все пошли
в теплую берлогу.
Оглянулась я назад —
все писатели сидят.
К Сказке тянутся руками
и капканами стучат.