— Я пришел из Мекки.
Люди снова пораженно затихли, придвинулись ближе.
— Я видел много таких, как ты, — продолжал Сурханбай, грозя шейху пальцем. — Ты вылечился? — сердито закричал он на парня. — Так иди работать! Который месяц ты кормишься тут вместе со своим ишаном?
Парня проводили смешком. Толпа смешалась.
— Кто вы такой, аксакал? — спрашивали старики Сурханбая.
— Я счастливый человек, — сказал он. — Сурханбай-ходжи. Ваше дело верить или не верить аллаху, но поверьте мне, что я был в Мекке и нигде в мире не видел столько обманщиков, как там.
— Вы тот самый Сурханбай, который бежал из Бахмала со своими овцами? — спросил его какой-то старик из защитников мазара.
— Тот самый.
— А я Азимбай! Помните, мы с вами спорили, кому принадлежит чинара, растущая на границе наших земель? Спилили дерево и разделили пополам. А оно и сейчас бы могло давать тень! Здравствуйте!
Старики обнялись и принялись приветствовать друг друга на глазах потрясенного Халима-ишана. Бардаш опять поднялся на подножку.
— Я хочу сказать больным, что выздоровлению некоторых несчастных помогла целебная сила этой воды. Одним она помогает, другим может повредить. Врачи изучат ее свойства и откроют здесь больницу или курорт. Вы все доживете до этого. Я вам обещаю! А сейчас бойтесь ишана! Он вас даром оберет и обманет! Эти старики, — показал он на Сурханбая и чабана, — правду говорят! Вашу веру ишан использует для своего обогащения. И ведь даже налогов с этих денег не платит! Я бы подумал, что это за вера, у которой такие служители, как Халим-ишан. Но это ваше дело. А наше — сказать вам правду…
Как-то так получилось, что вокруг Халима-ишана расступились люди, и он стоял словно в пустоте. Если раньше он держал голову высоко, как держит чуб кукуруза, то теперь опустил ее, как опускает свою метелку мягкая джугара.
— Халим-ишан, — обратился к нему Бардаш. — Вы знаете, что за вашу личную постройку у мазара газопроводчики назначили компенсацию… Хотя мне она кажется незаконной, потому что все вы нажили нечестным путем. Вы по-прежнему против сноса так называемого Огненного мазара?
— Я согласен, — выдавил из себя Халим-ишан, не поднимая глаз. — Они против…
Он обвел рукой вокруг себя, но люди отступали все дальше и дальше, освобождая дорогу бульдозерам бригады Курашевича, которые медленной поступью уже приближались из-за последнего бархана.
Земля слегка дрожала под ними. Это было похоже на землетрясение. Халим-ишан смотрел. Когда нож первого бульдозера коснулся забора и снес его легко, как бумажный листок, превратив в облако пыли, ишану стало больно, словно выворачивали не камни, а его сердце. Да, он прожил не очень чистую жизнь. Он хитрил, лукавил, изощрялся. Но все это он делал для веры. И вот его вера рушилась. А он не пожалел для нее даже дочери… Богомольцы тоже смотрели на разгром мазара и смеялись. Их не трогала слабость ишана, посрамленного слуги аллаха! О аллах! Спаси их и спаси своего слугу!
Во дворе лаяла забытая собака, никого не подпуская к себе. Ишан пошел за ней. Пыль ела глаза, но он успел еще увидеть старого Сурханбая и Хиёла, которые стояли рядом…
Лязгали гусеницы бульдозеров, разворачивающихся на мазаре, и не было слышно, о чем они говорили. Не услышим и мы… Но ведь мы можем догадаться. Может быть, дед уверял внука, что не сердится на него. Может быть, внук говорил деду, что рад встрече. А может быть, они просто молчали. Мы посмотрим на них издалека. Даже Оджиза не подходила к ним. В жизни нередко случаются такие минуты, когда людям лучше всего побыть вдвоем.
5
— А я один…
Очень часто Хазратов ловил себя на том, что вслух роняет эти пугающие слова.
Он и в самом деле сторонился людей. Вечерами брал у старшей дочери книгу, наугад, все равно какую, и, протерев очки уголком скатерти, читал, лишь бы не приставали домашние…
А мысли были все об одном и том же: что день, намеченный им впереди, воображаемый день его торжества, так и на станет явью для всех, а умрет вместе с ним.
Где-то люди даже мечтают вместе.
А он один…
В кишлачных сумерках за окном незнакомо фыркнул мотор. Здешние грузовики не отличались такой щеголеватостью. Обычно, подъезжая после работы или отправляясь в путь, они отдувались долго, протяжно, с серьезной трудовой одышкой. Джаннатхон, сидевшая рядом с шитьем на коленях, поймала взгляд мужа, встала и вышла посмотреть, кто пожаловал. Приоткрыв дверь, она вглядывалась в уличные потемки.
— Отец вернулся.