— Видал бы ты, какие песни они на трассе поют! — сказал Иван, положив руку на плечо Бардаша, и в его голосе, и в этом жесте послышалась почему-то грусть. — Нам, старичкам, вставят перо…
Да, эти молодые, выросшие после войны, умели больше, чем Жорка, который сгорел в воздухе над Сталинградом, чем Абрар, который остался лежать на берегу Одера, в братской могиле… далеко от дома… Но потому они успели больше, узнали больше, научились большему, что юный Жорка и юный Абрар не прожили даже своей юности.
— По совместительству этот Ван Клиберн сварщик и машинист трубоукладчика, — пошутил Анисимов, все еще не снимая руки с плеча Бардаша.
Курашевич застеснялся и перестал играть, почтительно прикрыв пианино, а Иван перехватил взгляд Бардаша и, кажется, начал догадываться о чем-то, но ничего не сказал.
— Посмотрим Бухару? — предложил Коля Мигунов. — А то день-другой, и прости-прощай! Больше не увидим… Были и не были, а все же город редкий… Как говорится, городов на земле много, а Бухара одна…
— Нет, нет, не уходите! — стал удерживать Бардаш.
Он не хотел оставаться наедине с мыслями о Ягане. Уехала и уехала! Хоть в пустыню. Все, он не станет больше терзать себя из-за этой глупой выходки жены и проведет веселый день с другом, с новыми друзьями.
Кажется, Анисимов понял его и сказал:
— Да ты иди с нами! Покажи город ребятам. Бухара это Бухара… Он-то знает! — кивнул он на Бардаша, обращаясь к Курашевичу и Мигунову. — И его тут каждая собака знает. Он тут и улицы подметал и воду таскал… Было дело…
— Правда? — спросил Курашевич.
— Побудьте нашим гидом, Бардаш Дадашевич, если можно.
— С одним условием, — согласился хозяин дома. — Называйте меня просто Бардаш…
— Хорошо, Бардаш Дадашевич.
Им это было трудно… Молодые… А он — Дадашевич… Нет, как подпирало время, как подпирало! Однако не сдаваться. Это хорошо, когда время и тебе подмазывает пятки — шагай быстрее. А ведь кажется, совсем недавно еще таскал мешки с водой из Ляби-хауза, поливал дорожки вокруг чайханы, прибивая пыль пригоршнями воды, чтобы потом получить из рук чайханщика заработанную горячую лепешку — первую еду за весь день, самую сладкую еду…
Ну что ж, гидом так гидом…
— Мы стоим у минарета мечети Калян, самой большой в Бухаре. Во дворе и под ее куполами, а их больше двухсот пятидесяти, молились сразу десять тысяч человек. Ну, а высота минарета, видите, какая… Около пятидесяти метров…
— Ого! — сказал Коля. — Двадцатиэтажный дом.
— Да, хорошая телемачта-а… — протянул Курашевич, задрав голову.
Башня минарета вонзалась в душную пустоту неба.
— Сколько же она стои́т? — спросил Коля, заслоняясь белой девичьей ладонью от солнца.
— Восемьсот лет с гаком…
— Ого! — опять вырвалось у Коли.
— Ты, Бардаш, гордишься, как будто сам ее строил! — засмеялся Анисимов. — Смотрите, смотрите.
— А что! — усмехнулся Бардаш. — Люди строили… Обыкновенные люди…
— Нет, не обыкновенные… — заспорил Анисимов. — Из одного кирпича, из одной жженки, смотрите, сложили такую красоту. А? Это были мастера!
Безвестные мастера действительно сложили чудо. Суживаясь, башня улетала ввысь, вся увитая орнаментальной вязью, с узкими, как бойницы, окошками для освещения внутренней лестницы и с большим фонарем, увешанным сталактитами из того же кирпича. Из окон «фонаря», венчающего столб башни раздавались гнусавые от невероятного напряжения голоса муэдзинов, призывавших правоверных на молитву. Зажав уши, они кричали во все стороны:
— Алла-ах акба-а-ар!
О великий аллах, все тут говорило о твоем могуществе и ничтожестве человека, но человек все реже вспоминает тебя и еще реже зовет на помощь, прозревая и утверждая вокруг свое собственное торжество над голой землею, которую он одевает садами, и над тобой… Не скажешь ли ты только, аллах, где сейчас моя жена? Не скажешь… И что ей вздумалось? Молчишь, великий…
— Тут, где мы стоим, может быть, стоял Чингизхан.
— Где?
— Вот тут.
— Когда?
— В тринадцатом веке.
— Он и тут побывал? Смотри? Ну и что же?
— То же, что и везде. Бухара лежала в развалинах. «Все, что сотворили здесь человеческие руки, снести!» — приказал Чингиз. А эту башню даже он пожалел. Посмотрел и сказал: «Этого человеческие руки сделать не могли». И она осталась стоять.
Бардаш не заметил, что их окружили какие-то другие люди, гости Бухары, а за ними уже толпились неизменные мальчишки — и все слушали. Да, башня осталась среди города, разоренного дотла… И лихорадку многих землетрясений она перенесла, не дрогнув, не покосившись, не дав трещины… Фонарь ее часто и взаправду становился фонарем, когда там разжигали костры, чтобы путники не заблудились в песчаных бурях или среди ночи. Башня служила маяком для дальних караванов, ходивших без компаса… А потом эмир бросал оттуда узников…