А Надир из Уртачулы не испугался страшной судьбы. Он поехал в сторону Карши. Добрался до солончаков. В их оправе зеленели гнилые озерца, и в одном озерце, из которого нельзя было напиться, потому что его заполняла не вода, а вонючая жижа, Надир увидел пузыри… Они пугающе вздувались и лопались, из них шел пар… Надир прилег на берег, подполз поближе… Пузыри продолжали лопаться… Озеро точно закипало…
Он вошел до колена в грязь и огляделся… Со всех четырех сторон к нему тянулись пески и свет солнца… Ни души не было вокруг… Кулаки Надира сжимали камни… Он вздохнул, ударил раз и другой камнем о камень, искра упала как раз тогда, когда грязь чавкнула, как старуха дряблым ртом, и на месте только что лопнувшего пузыря задрожал прозрачный огонек. В страхе Надир подул на него, но огонек не исчез, а перескочил на соседний пузырь, а когда Надир что есть силы стал дуть, чтобы согнать с соленой и невыносимо вонючей жижи пламя, оно пошло прыгать и вспыхивать по всему озеру…
Он помертвел от ужаса, охватившего его, из последних сил выбрался на твердую землю и бежал, пока не свалился, забыв о своем ишаке. В жаркой пустыне его долго колотил озноб… Однако то ли Надир пожалел своего единственного ишака, то ли был чересчур любопытен, но он вернулся… Изумленный, долго смотрел он на дело своих рук… Да, он выдул пламя из воды… Оно горело, как керосин… Как солнце! Можно было обжечь руки… Он пялил глаза и торжествующе хохотал, сам не слыша себя.
А потом его повесили. Раз огонь ада явился за его душой, пока она находилась в живом теле, надо было, по воле аллаха, умертвить тело. Но это еще не все… Как яблоки недалеко падают от яблони, так и грешники плодятся от грешника… Старший сын Надира, старший брат этого мальчишки, застывшего перед священными очами Алимхана, показал дорогу в глубь песков, к пламени ада, дерзкому иноверцу, подлому гяуру, который явился в пустыню искать то, что якобы дала людям природа…
Люди эмира кинули проводника в зиндан, в тюремное подземелье, а потом скатилась по кровавой плахе и его голова… Два других брата бежали, вступили в Красную Армию и вернулись на родную землю в ее рядах. Одного из них, по слухам, проникшего в Бухару, и разыскивал эмир.
— Где твой брат? — спросил он мальчика.
Тот молчал.
— Ты слышишь?
— Я сам хотел бы его увидеть, — сказал мальчик, — но если вы, могучий эмир, не знаете, откуда мне знать?..
Эмир ударил его плеткой — этот удар и оставил белый шрам на правой щеке — мальчик зажал ладошкой кровавую рану.
— Как тебя зовут? — спросил эмир.
— Бо-бир, — ответил мальчик, облизнув окровавленные губы.
— Кто тебе дал имя великого святого и поэта?
— Вы, — с трудом сказал мальчик.
Эмир неожиданно засмеялся, поняв, что мальчик использовал игру слов… Бо-бир… Еще один… Еще один сын Надира должен был через мгновенье найти смерть по знаку его руки, но эмиру нужны были другие сыновья неграмотного еретика и бунтаря из Уртачулы, и, подумав, он отпустил Бобира, чтобы послать за ним своих псов, потому что Бобир, без сомнений, пойдет по следам братьев…
И он пошел.
Не так, как думал эмир. Всю дорогу своей жизни он Шагал и будет шагать по их следам, отмеченным кровью. Как всегда и всюду, великое и новое начиналось с крови…
Жаль, что эмир Алимхан покинул свет на чужбине, под афганскими звездами, не попрощавшись с Бобиром. Он узнал бы, что последний, единственный оставшийся в живых сын Надира в тот самый год, когда эмир отдал душу аллаху, повел в пустыню поисковую партию ученых и буровиков. Они искали бухарский газ…
И вот теперь немолодой человек, оставивший за плечами полвека, смотрел на пески с птичьей высоты, хотя он прочно стоял на ногах и даже не летел в самолете. А пески, покрытые расползающимися ежами серого янтака, открывались так далеко и так широко, что захватывало дух, как в полете, и земля, как в полете, казалась беспредельной. Там — река Зарафшан, там Аму-Дарья… Ни той, ни другой и в бинокль не увидишь, и прохладой не повеет оттуда, между ними — море песка…
Верхняя площадка буровой вышки чуть подрагивала, потому что шла выемка труб. Отсюда было видно, как ротор, крутясь, выхватывал из скважины двадцатиметровые «свечи», и толстые трубы, повисая между фермами вышки и покачиваясь, еще напряженно вибрировали, как хлысты. Скользили тросы подъемного устройства. Верховой на мостике, привязанный к нему поясом, как монтер к столбу, ловко подхватывал очередную «свечу» проволочной зацепкой, отстегивал от метрового крюка и, толкая, заводил под палец — кривой железный держатель, а люди внизу тем временем ставили «свечу» на опорную плиту или, попросту говоря, подсвечник.