— Майнай! — покрикивал верховой.
Стояла такая жара, какая в других широтах не случается и в самый душный полдень. Верховому же, поднятому еще ближе к солнцу, было жарче всех, и в паузы он стирал жестким рукавом брезентовой куртки пот со скуластого лица, цвета жженого кофе, хотя от этого ему не становилось легче… Быстрее бы кончить… Начальство ему мешало.
А Бобир Надирович любовался пустыней… Безбрежье… Вот что в ней самое манящее. В ночи легко отыщешь любую звезду, и все небо — точно тюбетейка на твоей голове. А сейчас его не охватишь взглядом — желтое, раскаленное… Чем еще можно измерить беспредельность пустыни? Только небом…
И он тут хозяин.
У каждого в молодости бывает какое-то увлечение, но не каждый хватает его, как строптивого коня за поводья. А он схватил. Спроси его — был ли он верховым на вышке? Был. Мыл ли трубы внизу? А как же! Стоял ли у дизеля, где барабанные перепонки в ушах разрываются от гула? Стоял. А потом впервые взялся за рычаг бурильщика… А теперь… Вот почему ему подчиняется пустыня. Здесь люди обжигают ноги на ходу, а птицы — крылья на лету… Все тут гордое, непокорное. Но он поставил в этих песках первый город — Газабад. Он! Пришел, посидел на взгорье, наметенном ветром, послушал, как шуршит у ног песок, посмотрел, как ящерными перебежками текут его быстрые струи, и сказал:
— Здесь!
Рядом с ним сидел самый главный разведчик Миша Шевелев, и он тоже сказал:
— Здесь.
Странное дело — они жили вместе, а командовали ими разные люди, и бумаги они писали в разные места, как будто работали на двух дядей… Почему? Зачем?
А Газабад все же рос… надировский Газабад.
Он поставил барак, одну половину которого заняла контора, а другую кухня, но виделся ему город… И сейчас туда уже вели амударьинскую воду… А когда газопроводчики протянут руки: «Давай!», он не встретит их слезами и отговорками, он ответит: «Берите!»
Газ был здесь… Газ — новая энергия, веди, куда хочешь, делай, что хочешь, топи, грей, крути, режь, вари, шей… Он его достанет из-под земли, и он его даст! Что ему какой-то Дадашев? Пусть скажет спасибо, что у него такая жена. Хрупкая, а прикрыла, как скала. Если бы не она, пришлось бы Сарварову услышать одну фразу: «Или он, или Надиров». И кто устоял бы. Смешно говорить…
— Майнай!
Ежи верблюжьей колючки расползались и никак не могли расползтись.
— У меня есть нюх, — говорил он, постукивая себя пальцем по груди, — и я ему верю. Он покрепче и поверней всех будущих данных этих структурных муравьев. Мы не будем ждать, пока они кончат копаться. Они роются в пыли, а я уже побывал под землей. Слышишь, Шахаб?
— Я знаю, что вы тут много бурили, товарищ управляющий, — отвечал Шахаб Мансуров, неповоротливый человек с головой, похожей на тыкву. На большую, крупную тыкву…
— Мало, — резко сказал Надиров. — Нам предстоит здесь столько пробурить, что, если мы будем ждать, пока дядя подскажет, где да как, поседеют волосы у следующего поколения.
Шахаб почесал в затылке.
«Ах, эти молодые, зеленые… Чего-то им не хватает, какой-то самозабвенности, любви, поэзии. Песни поют хорошие, а как дойдет черед до дела… Если твоя мечта не связана с практическим делом, она так и останется пустой мечтой, что там ни кричи, ни пой, а конь ускачет…»
Ночью, когда новый конь пустыни — крепкий «газик», похрустывая собственными костями и песком, пробирался сюда, он разговорился с Яганой Дадашевой. Он внушал ей простые мысли, казавшиеся ему самому такими понятными. Если бы во время Гражданской войны полководцы говорили, что сначала им нужно окончить академии, а потом уже сражаться с белыми, разве ехали бы они сейчас по этой пустыне? Нет, не ехали. А они едут, потому что появились Фрунзе, Чапаев, Щорс. Если бы летчики, которые первыми перечеркнули Северный полюс тенью советского самолета, говорили, что не полетят, пока у них не будет точного графика обледенений и надежных средств борьбы с внезапной тяжестью на крыльях, разве бы мы были первыми? В небе. В космосе! Нет, не были бы, но, к счастью, у нас родились Чкалов, Беляков, Байдуков.
А сейчас… Сейчас уж слишком много молодежи, умной, сверхумной, образованной, сверхобразованной мыслящей молодежи, которая перед каждым подвигом вынимает логарифмическую линейку и начинает измерять и высчитывать, взвешивать на аптекарских весах все «за» и «против», вставляя палки в колеса своей же телеги… Они хотят бескровного геройства? Так не бывает… Геология не открывает карт до конца, она требует подвига, в душе и на деле… Кому-то надо это знать.