— Откуда ты знаешь, как ругались пещерные жители? — вдруг спросил Куддус.
— Ладно! — махнул на него Абдуллаев, человек серьезный, отец троих детей, читавший по вечерам при аккумуляторной лампочке техническую литературу. — Помолчи.
— Ты тоже слова пускаешь, «инженер»! — ехидничал Куддус.
— Так речь о всех и идет. — Абдуллаев оправил черные усы. — Как я понимаю, на вышке ругань бывает, потому что громкая техника. Тихо говоришь — не слышно.
— Ругаешься — не слышно, — возразил Пулат. — Тихо говоришь — всегда слышно. Ругаться очень легко. Не ругаться очень трудно. Ругаться все могут…
— Ладно, замолчи, философ, — опять перебил Абдуллаев. — Понято и принято.
— Значит, начали? — обрадовалась Рая.
— И легче будет за Куддуской смотреть, — подмигнул ей Пулат.
— Интересно, — с усмешкой сказал Куддус. — Чего это за мной надо смотреть?
— Все за одного, один за всех, — внушительно изрек Абдуллаев.
— Это как? — спросил Пулат, который не всегда понимал все сразу.
— А так! — смешливо сказал Куддус. — Один за всех будет ездить в кино по воскресеньям.
— Слыхали! — возмутилась Рая, а буровики засмеялись. — Пустомеля!
— Не смейтесь! — остановил их Куддус. — Я знаю, что мелю. С работой мы справимся, а как с культурой? Бобомирза сегодня молился…
— Я? — удивился самый старый из них, низкорослый, но очень крепкий человек с лицом так густо изрезанным морщинами, что казалось, оно все состояло из одних морщин и все время смеялось. Это был дизелист Бобомирза. Просто трудно было придумать из-за этих морщин лицо веселее, чем у него. И сейчас оно лучилось смехом. — Я молился? Что ты, Куддус! Я делал гимнастику!
— Пять раз в день — намаз, мировая гимнастика! — засмеялся Куддус.
— А ты не смейся, — Абдуллаев дал ему подзатыльник.
— Я о чем говорю? Развлечений у Бобомирзы никаких. Водки он не пьет.
— Узбеки раньше никогда не пили, — степенно сказал Бобомирза, морщинки его лукаво играли. — Коран запрещал. Даже и водки не было.
— Раз коран запрещал, значит, была, — заметил Шахаб. — А то зачем запрещать?
Пулат прыснул, а Бобомирза растерялся. Потом с силой стукнул по коленкам.
— Лживая книга! Еще одно подтверждение!
— Да-а, — раздумчиво протянул Куддус. — На одной гармошке далеко не уедешь. Одна гармошка и та — губная… Сыграй, Пулат!
— Радио будем слушать, — не сдавалась Рая. — Новенький на дутаре играет…
И тут все вспомнили про новенького. Где же он?
— Эй, Хиёл!
Он укрылся в вагончике и грустил. Далеко остались бухарская квартира дяди, бухарские девчата и бухарские вечера.
В вагоне были широкие деревянные лавки и табуреты с полумягкими, прорванными и продавленными сиденьями. Между двумя отсеками помещались кухонная плитка и умывальник. И еще были полки с книгами и журналами и грязные полотенца на гвоздях… Все это становилось и его жизнью.
— Слушай, Хиёл, — сказал ему Бобомирза. — Мы тут решаем, чтобы все вместе… И труд, и отдых…
— Бригада коммунистического труда? — спросил Хиёл, и теперь от них не утаилась его усмешка, совсем не такая, какими только что были полны их собственные речи.
— А что? — спросил Куддус.
— Я не гожусь.
— Почему?
— Я не комсомолец.
— Ну что же… Встанешь на вахту с завязанными руками, отличишься, мы тебя и в комсомол примем.
— Не примете, — мрачно сказал Хиёл.
— Скажи-ка! — удивилась Рая. — Что у тебя за причина? А ну!
Хиёл все ниже опускал голову, он молчал.
— Хиёл, — сказал ему Шахаб. — Тут пустыня. Тут прятаться некуда. Тут мы все друг про друга знаем. Теперь тебе с нами жить… Расскажи…
Но Хиёл поставил пиалу на сиденье, сооруженное из двух досок, поднялся и пошел с вышки, показывая им сгорбленную спину.
5
Ночью, когда все спали, а он сидел на ступеньках вышки и слушал, как возится ветер в пустыне, не в силах остудить ее, к нему приблизился огонек папироски. Это был Шахаб.
— А ну, парень, — сказал он, присаживаясь рядом. — Давай знакомиться… Без молчанки.
— Мне и рассказывать-то нечего, — ответил Хиёл. — Два слова.
…Хорошо жилось Хиёлу… до поры до времени. Умерла мать, которую в колхозе называли дипломированной кетменщицей — так она работала, и Хиёл переменил адрес. Он переехал в Бухару, к сестре отца, тетушке Джаннат. Вернее, его перевезли. Прощай, поле, прощай, раздолье, прощай и школа. Дядя отдал его в ФЗО при промкомбинате, где он сам был начальником цеха ширпотреба, там Хиёл и остался работать. Дядя же постарался, чтобы Хиёл скоро сел за учетную книгу.