— Все газеты сообщили, что мы проникли в газовый океан, — снова заговорил Шахаб, — но пока мы попали в прудик, просочившийся с других сторон… Давление падает…
— Значит, надо идти в другие стороны! — чуть ли не у самого его лица махнул кулаком Надиров. — Идти, а не останавливаться! Вот что! Я вам обещаю бесперебойное снабжение трубами, глиной, всем, чем надо. Ясно? Мы будем расширять фронт работ.
— На авось? — спросил Бардаш.
— Что вы молчите, Ягана Ярашевна? — Шахаб повернулся к Ягане.
— Молодой директор, — ответил за нее Надиров, — растерялась немного от первых промахов… Но учтите, Ягана Ярашевна, что промышленные скважины обещали обкому вы, а не Бардаш Дадашевич.
Ягане вдруг стало не по себе. Она поняла, что в любой момент в глазах всех людей и в глазах самого Надирова может стать виновницей всех бед, козлом отпущения, и у нее похолодело сердце. Но теперь она еще крепче сжала губы. Бардаш знал это ее упрямство. Она стыдилась просить у кого-либо помощи.
— Передвигайте вышки и продолжайте бурение, — сказал Надиров. — Это приказ. Бояться саранчи — не сеять хлеба. А если боитесь, Ягана Ярашевна, найдем и на ваше место более смелого человека.
Тут открыл рот и Ахмад Рустамов. Он впервые присутствовал при разговоре, когда возражали самому Надирову, и расхрабрился:
— Я отказываюсь производить монтаж в такую погоду.
— Ах, — сказал Надиров, — может быть, вам лучше поехать в Сочи? Тут еще волки водятся.
— А это, Бобир Надирович, скажите «Вышкомонтажу». Я ведь подчиняюсь другому тресту, — не моргнув глазом, ответил Ахмад.
— Вот! — трахнул кулаком по столу Надиров, адресуясь к Бардашу. — Вы бы позаботились о том, чтобы все, наконец, свести в одни руки… Я должен раболепствовать перед трестом «Вышкомонтаж», который расположился в Ташкенте. А я здесь! Но завтра я буду там, я лечу за трубами, и уж постараюсь, чтобы вас отправили в Сочи, молодой человек, без обратного билета! Можете купаться в Черном море сколько влезет!
Сейчас, когда все прояснилось и все осложнилось, его обуяла жажда деятельности.
— Зачем — в Сочи? — сказал Рустамов. — Мне здесь нравится. Пусть дадут телеграмму из одного слова: «Разрешаем». Я не хочу отвечать.
— Эх, сопли! — Надиров тяжело поднялся. — Кто боится, у того в глазах двоится.
Весь вагончик забило сизым туманом табачного дыма. За его пеленой в дверном проеме отсека маячили лица буровиков. Жизнь и работа всех зависела от того, что здесь так громко обсуждалось. Вошла Рая с чайником и стопкой пиал в руках.
— Бобир Надирович, а я чай принесла… Бобир Надирович, — повторила она, — вот вы сказали, трубы будут, а заварка будет?
— Какая заварка? — раздраженно спросил Надиров.
— Для чая.
— И об этом должен думать управляющий трестом? Нигде не записано, что вы должны снабжаться заваркой.
— Про газводу записано, — появляясь в дверях, сказал Куддус. — Давайте газводу. Хотя чай лучше.
Ягане стало стыдно.
— Этот вопрос мы сами решим.
— Этот вопрос решается просто, — сказал Надиров, грузной своей фигурой возвышаясь над столом. — Не надо крохоборничать…
Он сунул руку в карман, вынул десятку и положил на стол.
— Но это вовсе не решение, — сказал Бардаш. — Ведь в Кызылкумах не одна вышка и нет рядышком магазинов.
Рая вышла, не взяв десятку, и Надиров стыдливо скомкал ее и спрятал.
— Из-за таких мелочей времени терять не стоит.
— Между прочим, — заметил Бобомирза, — стрелки у часов ходят потому, что там вертятся разные маленькие колесики…
Он стоял в тюбетейке, надетой на носовой платок, прикрывающий его морщинистое лицо от песка. Все буровики потихоньку набились в вагончик. А когда разошлись по делам и Ягана и Бардаш остались вдвоем, он спросил:
— Милая, почему вы тогда в обкоме согласились с Надировым?
Она посмотрела на него широко раскрытыми глазами. Ей так много хотелось сказать ему. Он даже не подозревал, как много. И чего! Вот уже вторую неделю она замирала иногда в дороге или в конторе от тяжких головокружений. Все отчетливей стучало в сердце сладкое предчувствие долгожданного, запоздалого материнства. Бардаш что-то заметил в ее лице.
— У вас болит голова?
— Нет. Я хотела… Я боялась, — сказала она, взяв его руку и разглаживая жесткие кустики волос на ней, — что они… что они сомнут вас.
Она стала говорить, объясняя все, что показалось ей таким важным, это говорила одна ее любовь, а он ответил:
— Но ведь это же предательство! Это предательство!