Народу было полно…
Ах, ведь воскресенье!.. Нет лучшего отдыха, чем скинуть обувь, полуприлечь на ковре под зеленой сенью с чайничком чая и, потягивая пахучую влагу, дышать прохладой, долетающей с Ляби-хауза, от брызг, поднимаемых мальчишками, и смотреть, как вокруг тебя течет жизнь.
Вон уличный фотограф повесил черное полотно на ослепительно-солнечной стене. На его фоне ваша красота будет ярче. Рядом витрина непревзойденного мастера. Тут и девушки в бескозырках с надписью «Балтфлот» — возможно, она сохранилась у фотографа от службы, которую заменил артельный промысел, возможно, ее оставил заглянувший сюда моряк, чей-то сын, чей-то дружок, возможно, сшили для эффекта, но девушкам почему-то очень нравится сниматься в ней, и она им, правда, к лицу… Тут и ребята на паспортных карточках… Вероятно, и тот, и тот уже где-нибудь в Кызылкумах, ведь она, пустыня, в ста километрах… Ищут нефть, ищут газ, бурят, строят… А может быть, еще дальше… Им нужны расстояния, сто километров для них — не прыжок, умчались куда-нибудь на Камчатку, на Енисей, на Волгу…
Парикмахер вывесил на улице плакат: «Добро пожаловать!» В дорогу надо прихорошиться… На стекле написано: «Маникюр». Смешно… Давно она уже не делала маникюра…
Между «Парикмахерской» и «Фотографией» сидит за лотком аптекарь с таинственными глазами, как Авиценна. Торгует снадобьями от всех болезней, изредка повторяя: «Покупайте антибиотики!». В сорока километрах отсюда, в кишлаке Афшана, родился его великий предок, философ и медик Абу Али ибн-Сина, и за углом, на площади, камень оповещает, что скоро здесь соорудят памятник.
Может быть, Абу Али ибн-Сина, прозванный Авиценной в европейском мире, сидел на том камне, которым отмечено место его будущего памятника, или на том, что лежит сейчас под вислоносым бухарским аптекарем. Здесь повсюду — у домов и бульваров — камни заменяют скамейки, на которые никогда не хватало дерева, и у иных ворот увидишь в камнях глубоко просиженные ямки — безмолвный след поколений.
Ягана тоже любила Бухару за то, что века тут не соседствовали, а переплетались… Жизнь творилась без пауз, без передышки…
— Пожалуйста! — сказал кто-то за ее плечом.
Она оглянулась. Усатый чайханщик предлагал ей розу. Она поблагодарила и тут же услышала какой-то нарастающий гул. Все встали из-за столиков и с нар и смотрели на дорогу. И аптекарь встал со своего камня. И фотограф вылез из-под темного покрывала. И парикмахер выбежал поглазеть с ножницами в руках.
По улице шла непонятная техника: экскаваторы, бульдозеры, еще какие-то машины с короткими хоботками… Их было много.
Какой-то парень рядом с ней сказал:
— Трубоукладчики…
И тогда она догадалась: эти люди на машинах будут строить газопровод — от сердца Кызылкумов к Бухаре, а потом от Бухары к Ташкенту… Они будут рыть траншеи и класть трубы для газа, который еще нельзя добывать, потому что скважины не пробурены, да и не разведан он до конца.
Знали, что его много… Это знали давно и твердо… Но где, но сколько?
Улица гремела. Ягане пришлось переставить машину.
Бардаш протолкался к ней сквозь толпу, неся на бумажке несколько горячих, густо наперченных самсы. Он и Ягана переглянулись, молча поняли друг друга и стали смотреть, как все.
Потом Ягана принесла чаю.
Бухара не такой город, чтобы запросто обогнать колонну. Сразу за центральной площадью Ляби-хауза начинался лабиринт, клубок узких щелей, куда заезжали только велосипедисты.
О, здесь, в Бухаре, расшивали золотом тюбетейки, как не умели их расшивать нигде, здесь хранились рукописи Навои и Фирдоуси, воспевших свободу и любовь; Марко Поло называл Бухару просвещенным городом, но будущее ее богаче ее истории.
Это будущее таилось в ее недрах, где бродили нефть и газ. Газ… Голубое пламя… Голубое топливо… Оно уже просилось из подземных потемков наружу, в топки еще невыстроенных электростанций, в сталеплавильные печи далеких и близких заводов, в старые котельные, в новые квартиры…
— Сначала я подумал, где-нибудь авария… — сказал Бардаш жене. — На какой-нибудь буровой…
— Хазратов сказал бы сразу… Закричал бы…