— Я не понимаю… При чем тут я?
Ишан помолчал, сверля Хиёла проворными глазами.
— Разве ты не знаешь, кто твой дед Сурханбай?
При упоминании о деде Хиёл становился глухонемым.
— Не знаешь, что он жив? — продолжал Халим-ишан, пощипывая бородку и продолжая изучать Хиёла въедливыми глазами.
Хиёл отрицательно потряс головой.
— Он святой человек, ходжа, припавший губами к земле самой Мекки! Оттуда он шлет нам свое благословение!
«Бежать! — первое, что пронеслось в уме Хиёла. — Бежать!»
— Дед твой в Мекке… Его видели там, — сказал ишан проще.
— Откуда вы знаете?
— Я все знаю.
Они сидели друг против друга на коврике. Халим-ишан похлопал в ладоши, как в старых сказках. Оджиза внесла поднос с миндалем и изюмом и чайник ароматного чая с двумя пиалами. И даже дед, оживший в Мекке, не мог оторвать насупленных глаз Хиёла от ее лица. А когда она неслышно ушла, улыбаясь ему затаенной улыбкой, самой робкой из всех виденных им улыбок, он ответил ишану:
— Я ненавижу деда.
4
В тот предалекий год, когда в кишлаке Бахмал раскулачивали баев, живших чужим трудом и ростовщичеством, Сурханбай задумал обхитрить всех на свете. Он отказался от земли и воды, поскольку они требовали много хлопот, а попросил оставить ему только небольшое стадо каракулевых овец, которых он сам обещал пасти и холить, чтобы зарабатывать себе на пропитание.
Что такое овцы? Это золото на ногах. Куда их ни перегони, ты с золотом.
А перегнать их Сурханбай нацелился далеко — за границу. Любимую доченьку Джаннатхон он выдал замуж за бедного подпаска Азиза, сына Хазраткула, который когда-то гонял его верблюдов по караванным тропам на дальние базары, а сына Зейнала приняли в колхоз как безземельного, безлошадного и безовечного.
И, надев старый халат молодого зятя, хитрый Сурханбай погнал своих овец в приграничные Тамдынские степи. Стадо служило ему лучшим пропуском. Возле границы тоже растет трава, а пока траву можно щипать, овцы идут по ней… Овцы шли и щипали кочки под ногами, будто прощались с родной землей, с каждой травинкой на ней.
Сурханбай гнал отару, минуя водопои, чтобы не встречать лишних людей, и овцы дышали тяжело и часто, как собаки. Зато одной ночью благополучно достигли роковой черты… Тут клонились под ветром камыши. Ударяясь друг о друга, выпрямляясь и снова клонясь, они создавали непрерывный монотонный шорох, как будто тебя окружали приближающиеся часовые. И в самом деле, едва Сурханбай погнал овец напролом, через камыши, мимо полосатого столба, как откуда-то властно закричали:
— Стой!
Куда там! Это подхлестнуло его еще больше. Овцы блеяли. Сурханбай ругался и шпынял их палкой. Раздались выстрелы. Одна овца упала ему под ноги, он нагнулся и почувствовал на руках кровь, другая терлась о него, ковыляя, хромая, и Сурханбай попытался приподнять ее и понести на руках, но не смог. Лучше бы уж прикончили бедное животное! Стреляли на шум, а шуму было много.
— Не стреляйте! — заорал он. — Не стреляйте! Это овцы! Мы заблудились! Я пастух!
На какую-то долю времени стрельба стихла, Сурханбай заработал палкой живее, подгоняя овец вперед. Еще раз загремели выстрелы, а когда стихли совсем, он понял, что дело сделано. Вместе с большей частью своей отары Сурханбай был на другой стороне.
— Сурханбай! — сказал он себе голосом, полным счастья. — Сурханбай!
Да, теперь никто его не заставит стыдиться своего имени и имущества. Никто не обзовет бранным словом «бай». Никто не захочет ликвидировать как класс! Свобода и воля! И овцы его с ним! Теперь у него длинные руки. Теперь он купит себе дом, сад… Может быть, когда-нибудь вызволит и своих детей… Из ста овец народится тысяча, из тысячи десять тысяч, он станет ездить по свету и возить свои серебристые смушки на международные ярмарки…
О благословенная земля! Мусульманабад, где вера нерушима и порядок жизни, заведенный ею, тоже… В Мусульманабаде надо быть мусульманином… Разостлав кушак, Сурханбай намотал на голову чалму, взял в руки четки и принялся молиться…