— Они еще пожалеют! Они не знают Халима-ишана.
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
Новая служба невольно разорвала семейную жизнь Бардаша на странные, непривычные клочки: долгие мысли о Ягане, короткие свидания в пустыне, сон в пути, еда в тихой и строгой обкомовской столовой, словно и сюда проникал некий дух иерархии… Но хуже всего была горечь одиночества… Эта горечь усиливалась еще одним, ранее неотчетливым чувством. Как-то он всю ночь пролежал с открытыми глазами, даже не стараясь заснуть. Он думал о том, почему у них нет ребенка.
И ни долгая, затянувшаяся из-за войны, учеба, ни трудные годы скитании с поисковыми партиями не приносили оправдания. Эти воспоминания звучали сейчас жалкими отговорками. Они не могли утешить. А в душу глубже проникало незнакомое сожаление, и оно тоже было горьким.
Все худшее, что есть в жизни — скупость, черствость, низость, неверность, — узбеки приписывают бесплодности. Люди, живущие не для детей, — не люди. И Бардаш корил себя, потому что не мог и не хотел корить Ягану, и мучительно тосковал в пустоте безлюдной и безголосой квартиры.
Надо было делать пеленки из газет в ту благословенную студенческую пору, надо было возить детей в вагончиках буровиков, вывешивая под солнце распашонки и рубашонки, как многие счастливцы — вовсе не беспечные, не беззаботные, а живые, полные естественной радости люди. И учить малышей в кишлачных школах.
Может быть, кочевое детство богаче оседлого!
Он хотел ребенка.
Незадолго до пожара у него вдруг выпали свободные полдня, и он схватил такси и помчался в Каркан, откуда пришло письмо Ягане. Пролетали под быстрый шелест колес дома, деревья, поля, дороги, набегали новые деревья, одни будто падали за спиной, другие взлетали впереди под самое небо, и Бардаш думал, что если он не подарил этому миру существа с любопытными глазами и дерзкими мыслями, то подарит кому-то этот мир, взяв на себя заботу о воспитании и защите нового, пока еще беззащитного, землежителя.
Каркан изменился, разросся… Как в большинстве узбекских городов, за исключением тех, что родились после революции на голом месте, и в Каркане время проложило границу, делившую город на старый и новый. Но в самые последние годы, а то и месяцы Каркан приподнял этажи совсем молодых зданий, в том числе и Дома ребенка, так что пока Бардаш искал его, он узнал, что теперь Каркан делился иначе — на «старый» город, старый «новый» город и новый «новый» город. Старый город машина прошла, петляя по глиняным улицам, как рыба. Дома стояли, как комоды, вышедшие из моды. Затем старый «новый» город блеснул черепицей на закате. А затем потянулись кварталы с асфальтом и цветами…
Ему показали младенцев, маленьких в своих тугих пеленках, с носиками не больше наперстка… Но они уже двигались, уже жили, и носики то расширялись, то сужались, свидетельствуя и о настроении и о темпераменте.
— Спят? — спросил Бардаш.
— Да, пьяные от молока.
Он ухмыльнулся.
Он всматривался. Ну, какого же? Вот этого курносенького? Или вот эту с лицом, крепким, как кулачок?
Он ничего не мог решить без Яганы и приехал сюда только для успокоения души.
— Кто не думает о детях, тот не думает о будущем, — сказала заведующая, похвалив его.
И эта простая истина не показалась Бардашу ни чересчур рассудительной, ни наивной. В эти ночи она наполнилась живым биением чувства, неиспытанной сладостью и жгучей горечью.
Он хотел рассказать Ягане о своей поездке, и вдруг эта новость! Да правда ли? Теперь и врачи сказали: правда. Пусть простят их те носики — они немолодые люди, но молодые родители, и со всем сразу им не управиться, а это факт — под сердцем Яганы застучала новая жизнь, которой скоро несовершенный мир скажет: здравствуй!
К приезду Яганы в Бухару Бардаш купил много вещей — детскую кроватку, мяч и даже детскую пижаму. Ягана смеялась над ним и ласкала вещи.
Ее вызвали на бюро обкома в связи с аварией, и они оба знали, что дни будут нелегкие, но раз знали, то и не говорили об этом много.
— Были у прокурора?
— Была.
— Хорошо.
Он берег в ней будущую жизнь, которая уже началась. Ягана тоже держалась мужественно. Что ж, она работала, как могла, в полную силу. Если ее не будет в Кызылкумах, вышки останутся. Буровые стоят на газе. О бегстве Хиёла она рассказала все, как было. В ту минуту иной раз невиноватому, замешкавшемуся человеку кричали: трус! А с трусом было не до учтивости, хотя она теперь и жалела, что погорячилась, и беспокоилась о парне. Больше, чем о себе.