Она сказала об этом мужу. Сказала каким-то не своим, чужим от страха голосом.
— Что ты, с ума сошла? — спросил он.
— Я недалека от этого. Разрешите мне поехать в Бахмал, помянуть мать и зажечь свечу на ее могиле. Прах отца где-то на чужбине, я не знаю, где, а могилу матери я забыла. От этого на нас все несчастья! Может, и Хиёл там, в Бахмале!
— Поезжай, пожалуйста, кто тебя держит! — сказал Хазратов, обрадовавшись, что дома будет немножко потише, а старшая дочь вполне сама могла присмотреть за ним. — Только никаких свечей! Зачем сюда впутывать предрассудки? Еще не хватает, чтобы в Бахмале это увидели!
Рано утром он посадил жену на такси.
Дорогой ей слышался голос матери, а за ним вставали картины и голоса детства, так что она не видела ни окрестных полей, ни рощ… Говорят же, когда человек погружается в свои мысли, глаза его не видят и уши не слышат. Не замечала она того, как потрепанную «Волгу» сильно подбрасывало на камнях, как нехотя взлетала прибитая росою пыль, как щелкали перепела в траве, стрекотали стрекозы… Вдруг она увидела цепочку пирамидальных тополей впереди, и все это ворвалось в ее душу.
Впереди был Бахмал.
Она не узнавала его. Большое здание клуба с колоннами, большой магазин с электрическими самоварами в витринах. Кишлак, который она помнила и любила за все негородское, спешил превратиться в город. Слева и справа тянулись новые дома под черепичными крышами, открытые дворы, увитые виноградными лозами… Как в городе, кишлаки делились на старые и новые части…
Она расплатилась с шофером такси и по узкой боковой улице пошла пешком, почему-то стыдливо опустив голову и боясь встречи со знакомыми. Может быть, потому, что жила она рядом, а разлука была слишком долгой?
— О аллах, прости и помилуй меня, — бессмысленно шептала она.
Она просила аллаха, чтобы в старом доме ей посчастливилось сейчас увидеть Хиёла.
Осторожно, пугливо вошла Джаннатхон в страну своего детства.
Двор был пуст и дом тих. Здесь было известно, что Азиз Хазратович занимал высокое положение, и к дому его не прикасались. Этот дом достался ему от ее сбежавшего отца, Сурханбая, все принадлежало мужу, а Джаннатхон — только воспоминания…
Дом стоял в глубине двора, занимая всю его длину, а справа была конюшня, в которой когда-то ржали и остро хрустели клевером арабские верховые жеребцы. Джаннатхон любила их слушать и поглядывать из-за двери на то, как они обмахивались серыми хвостами, хотя чаще бегала в коровник — помогала матери доить и по утрам вносила в дом теплое молоко. Всей семьей ели лепешки со сливками… У конюшен рос высокий тут с черными ягодами, от которых все лето были фиолетовыми непросыхающие губы. Зато он сам высох и упал. Только пенек остался… Под тутом, в конуре, жила большая казахская овчарка. Как же ее звали? О аллах, прости и помилуй… Алапар! Алапар! Никто не отзывается… Ни конуры, ни овчарки…
В другой стороне только каменный след от очага, где мать готовила пищу. Там всегда маячила ее согнутая спина… Тук, тук, тук… Тук, тук, тук… это брат Зейнал рубит морковь длинными ножами. Для плова… Нет ни матери, ни брата Зейнала… Никого нет… А там, где перед обеими террасами дома цвели розы, растет злая жирная трава, растопырив волосатые лопухи…
По щекам Джаннатхон катились слезы.
— Дильбархон!.. Хо-о, Дильбархон! — ласково позвала она, повернувшись к забору.
В ответ оттуда обычно пищал комариный голос подружки: «Ляббай!» Это значило: «Я слушаю вас, Джаннатхон!» Одна из них перебиралась через забор к другой, чтобы не терять времени, не бегать кругом, и часами две девочки стучали ладошками в разноцветный мяч, подлетающий к ним от земли, считали удары и кружились.
— Дильбархон! Хо-о, Дильбархон! — повторила Джаннатхон, как во сне.
— Ляббай! — ответил ей высокий и тонкий голос из-за дувала, как из детства, и сердце ее оборвалось.
— Дильбар! — закричала Джаннатхон, не помня себя.
Через минуту подруги обнимались, похлопывая друг друга по спине, словно проверяя, правда ли это, живые ли они.
Дильбар тоже изменилась, переросла подругу на целую голову и была вся такая насквозь невыцветаемо бронзовая, какой не сделает ни один пляж, а только полевая работа с утра до вечера. Джаннатхон застеснялась своего белого тела. Платье на прямых плечах Дильбар висело колоколом, из-под него выглядывали шаровары в горошек, какие носят здешние женщины, а на босу ногу были надеты разношенные тапки, и Джаннатхон стало стыдно своих городских туфель на шпильках. А подруга гордилась тем, что ее Джаннат стала такой красивой.