Наговорившись, наплакавшись, расспросив друг друга о детях и родственниках, они условились вместе пойти на кладбище. Джаннатхон боялась, что не найдет могилу матери.
Она стала прибирать дом и двор, чтобы оттянуть время до ночи. Ей хотелось зажечь свечу на материнской могиле, но страх перед мужем, которому могли рассказать об этом, удерживал ее. А в темноте могли и не увидеть — кому какое дело, кто и на чьей могиле поставил огонек…
Над могилой матери, среди загустевших деревьев, возвышался небольшой бугорок, в пять-шесть носилок земли. Он ополз и скосился, время выедало его вместе с травой. Дильбар стояла поодаль молча и слушала, как плачет подруга ее детских лет, сама уже ставшая матерью, над материнским прахом.
На соседних могилах темнели надгробья из кирпича — одни повыше, другие пониже… И возвышались отесанные камни с высеченными на них именами… А тут — ничего Забытая могила… И полузабытые слова любви и молитвы шептала сквозь слезы Джаннатхон. Права была бабушка, говорившая, что мать будет горевать о ней, а ее дети горевать о своей матери, да поздно… Неужели так устроен мир?
Джаннатхон не хотелось возвращаться в Бухару. Может быть, она думала, что не скоро увидит берега ручья, у которого собирала камушки для игр, может быть, ее сердце грустило и отдыхало среди воскресших видений невозвратной молодости… Она сказала, что займется приборкой в доме, и осталась на несколько дней. Но что ей было делать в пустом доме? И Дильбар пригласила ее жить к себе.
Плыла полная луна над Бахмалом, глазела светлым оком на то, как две немолодые женщины сидели, обнявшись, на веранде, и все шептались о чем-то понятном только им.
— А ты счастлива? — спросила Дильбар.
И сама не зная почему, Джаннатхон разрыдалась, уткнувшись в колени подруги.
3
Даже и для святого ходжи Сурханбай что-то чересчур разлетался. Из Москвы он прилетел в Ташкент, из Ташкента в Бухару с намерением навестить кой-кого из старых приятелей в городе, если они еще таскают свои кости, но нетерпенье увидеть родной Бахмал так одолело его, что он вылез из автобуса у вокзала и купил билет до Кагана, станции, вокруг которой сходились тропы торговых караванов, метались когда-то басмачи и крутилась вся его жизнь, та, прежняя жизнь, в которую он вернулся.
К Бахмалу он подъехал через два дня после Джаннатхон на той же трепаной «Волге», и если бы шофер рассказывал пассажирам друг о друге во всех подробностях, то Сурханбай уже знал бы, что его дочь сейчас в родном доме. Но шофер, узнав, что Сурханбай из Москвы, а в Москву прилетел из Каира, ни о чем больше слушать не хотел и спрашивал, как выглядит Москва, куда он никак не доедет, и кого из известных людей старик видал в Каире, как будто Сурханбай был там на дипломатической работе.
К родному кишлаку скиталец подъехал, как в тумане.
И словно для него была повешена на виноградных лозах, аркой перегнувшихся через улицу, гостеприимная надпись: «Хуш келибсиз!»
Добро пожаловать! Всем!
Неужели это и ему говорила родная земля?
Никем не замеченный, не узнанный, на трясущихся ногах он подошел к чайхане.
Вокруг чайханы цвели розы, а в большой гипсовой чаше посредине цветника колыхалась камышовая трава, как будто она была диковинней роз. Но особенно поразила старика гипсовая ваза. Раз у людей были деньги на такую махину, в три обхвата, чтобы сажать в нее траву, которой и в земле хорошо, значит, они уже ни в чем не нуждались!
Еще больше поразила его водопроводная колонка на улице. Кто хотел, подходил и набирал воду в ведра из крана. А по арыку вода текла желтая-прежелтая, как всегда, и ее уже не пили. А пили эту светлую, из железной колонки… Значит, одна вода была для садов, другая для питья. Скажи пожалуйста! Как у падишаха!
И асфальт! Всю центральную улицу, от начала до конца, покрывал асфальт, как в Москве.
Старик стоял и смотрел: девочки катались по асфальту на велосипедах. Он так пристально смотрел на них, что они, проезжая мимо, одергивали платьица на коленках.
Клуб с колоннами ошарашил старика вовсе. Ни один бай, да что там, ни один наместник не имел такого дома. Кто же в нем сейчас живет? Он побоялся спрашивать, чтобы не вызвать подозрений. Рядом с клубом была почта — почта в кишлаке! Значит, он мог написать сюда письмо, а ему-то и в голову не приходило! О аллах! Никогда за долгие годы не чувствовал Сурханбай так беспощадно, что прожил свою жизнь зря.
Все это сделали люди, а что сделал он?
На почте стояла девушка и разговаривала по телефону. В расшитой тюбетейке, с длинными косами, с открытым лицом. Медные бляхи серег покачивались в такт ее смеху. А потом вышла и пошла по асфальту на высоких каблуках, как стамбульская барышня. Нет, в Бахмале всегда были красавицы, но таких не было!