— Мой хлеб был на кончике шила… Я чинил такую рвань, что нельзя было разобрать, где носок, где каблук. Разве не так? И вдруг мое ремесло перестало меня кормить. Да, шило не дает больше хлеба ни мне, ни моей семье. Молодежь перестала носить обувь, которую я сшивал из разных клочков. В лучшем случае они доверяли мне почистить модные ботинки Или туфельки и поставить набоечку. Мое шило оказалось слишком грубым для их обновок. Да, да! А в случае чего, они бегут в мастерскую мелкого ремонта, где есть машины и молодые мастера. Я, видите ли, йогу только попортить! Моя профессия бежала от меня, уважаемый Сурханбай.
Сурханбай слушал, смотрел и ничего не понимал. Привыкли люди жаловаться на судьбу! Дом Шербуты был полон подушками и городской обстановкой: у него стоял даже большой приемник, который увидишь не у каждого афганского богача. Гостиная была в коврах. Нет, жизнь Шербуты совсем не походила на жизнь человека, профессия которого не имеет спроса.
— Чем же вы занялись? — спросил Сурханбай, желая разгадать секрет чего-то ему вовсе неизвестного. — Вы пошли в мастерскую?
— Что? — заиграл глазами Шербута. — Мне, белобородому, учиться у мальчишек, которые годятся во внуки? Нет, нет…
Он подлил Сурханбаю чаю, подложил шербета, пододвинул фисташки.
— Откуда же снизошла на вас благодать?
— Правда ли, — вместо ответа спросил Шербута, — что вы видели Мекку и вас можно называть ходжи?
— Можно сказать, не осталось мест, где бы я не побывал. Назовете ходжи — не будет неправдой.
Шербута наклонился в его сторону, через поднос, у которого они сидели, выгнул спину колесом и поцеловал полу его халата. Старик невольно одернул халат, но Шербута этого, кажется, не заметил.
— Вам удалось то, что нам было не суждено. Вы осчастливили мой дом и наш кишлак!
Раньше у башмачника не было таких повадок. Он и молитвы-то пропускал, говоря, что они отрывают его от заработка на житье. А теперь он кланялся, приговаривая:
— Халим-ишан рассказывал мне о вас, ака. Значит, это святая правда! Благодаренье аллаху!
Сурханбаю захотелось уйти, отставив угощенье, но он не знал, будет ли кто еще разговаривать с ним в кишлаке, и поэтому сидел тихо, думая, отчего это башмачник стал таким набожным. Он только спросил:
— А Халим-ишан, этот нечестивец, еще топчет нашу благословенную зарафшанскую землю?
— Не говорите так! — испугался Шербута. — Халим-ака остался единственным ишаном на всю округу. Вся вера держится на нем. Да вот еще вы пожаловали, Сурханбай-ходжи! Мы должны держаться друг друга.
— Чем же вы теперь занимаетесь, ака? — спросил Сурханбай.
Шербута захихикал:
— Я творю молитвы, Сурханбай-ходжи! — подобострастно сказал он.
— Стали муллой?
— В Бахмале давно забыли слова «мулла», «суфи», «муэдзин», мой наставник. Свою мечеть они называют клубом. Видели этот огромный дом с колоннами? Вместо молитв они ходят туда в кино. Даже каландары перевелись, которые читали людям священные стихи за жалкое подаяние, переходя из кишлака в кишлак. Те старики, которые еще верят, стесняются своей веры и тайком приходят молиться. Если хотите, я стал муллой, да! И видите, — он развел руками, приглашая полюбоваться на спои дом. — Если аллах захочет дать, то все дает двумя руками…
Шербута опять усмехнулся, не так уверенно, как сначала, но следы довольной усмешки еще долго прыгали в его разноцветных — ярко-желтом и ярко-зеленом — глазах, под которыми скопились чернеющие морщины.
Шербута считал, что и Сурханбая ему послал аллах. Еще бы! Такая встреча на улице!
— В нашей округе еще не было человека, совершившего ходж. С вашим возвращением вера укрепится…
Знать, не очень хороши были дела Шербуты! Сурханбай сказал мирно, не желая сразу обижать хозяина:
— В Мекке я только стукнулся головой о камень, дорогой Шербута.
Но Шербута не понял, а если и понял, то не хотел сдаваться.
— Вы привезли с собой много денег?
— Нет. Мне добрые люди помогли вернуться.
— Думаете, государство даст вам пенсию? Пенсию дают тем, кто устал от работы. А вы где были? Чем занимались?
Сурханбай ответил терпеливо:
— Я приехал не затем, чтобы просить пенсию.
— Что же вы будете делать? В колхозе всё делают машины. Кетмень они сдали в музей. Какую пользу вы можете приносить? Никакой! А жить надо? Вы можете только стать моим помощником!
— Где мои дети, Шербута?
Старик и сам не знал, как обронил слова, которых боялся больше всех. Шербута долго играл кончиком своей бороды, соображая, что сказать. Уж очень ему не хотелось выпустить из рук добычу. Он вздохнул.