— Ваша дочь Джаннатхон благополучно здравствует. Ее муж, Азиз Хазратов, стал большим человеком, партийным работником. Боюсь, что ваше возвращение только помешает ее счастью. Как бы вы не сделали рискованного шага, придя в их дом.
— А Зейнал?
— Как! — вскричал Шербута, подняв руки выше головы. — Вы не знаете о гибели Зейнала? Ох-ох! А ведь он за вас поплатился!
И Шербута рассказал старику печальную историю.
— Внук ваш, Хиёл, жил у тетки Джаннат, а теперь, по словам людей, добывает газ. Захочет ли он признать вас после всего, что случилось?
Сурханбай мучительно смаргивал слезы, не пытаясь даже придерживать их, потому что шли они из самого сердца, а сердце не прикроешь, не сожмешь рукой.
— Конь принадлежит тому, кто его вскормил, — наконец пробормотал он. — Для меня радостно, что мои внуки живы… И дочь.
Были бы крылья, он помчался бы к Хиёлу, чтобы посмотреть на него хоть издали.
— Не теряйте надежды, — сказал Шербута. — Вы уже были в сельском совете?
— Нет.
— А в милиции зарегистрировались?
— Нет.
— Кто-нибудь знает, что вы вернулись?
— Я буду делать все, что смогу, — ответил Сурханбай. — Я хотел бы, чтобы вы написали нашей власти такую бумагу от моего имени, дорогой Шербута. У меня руки трясутся…
Тонкие губы Шербуты дернулись под густыми усами.
— Рад бы вам помочь, Сурханбай-ака, но ведь я неграмотный. Это теперь все стали ученые, а откуда было набраться грамоты жалкому башмачнику в наши времена?
Сурханбай всматривался в хитрое и одновременно беспомощное лицо башмачника. Раньше в кишлаке был всего-навсего один грамотный человек — имам мечети, мулла. Теперь остался, наверное, один неграмотный. И это был самозванный имам Шербута, мулла. Ирония судьбы! Этот Шербута крепко спал сном неведения и лакомился за счет других темных голов. Невежда, опьяненный радостями легкой жизни. Посмотреться бы ему в то зеркало, до которого добрел и в которое столько лет смотрелся он, Сурханбай.
Старик, кряхтя, поднялся и пошел к выходу из дома, жестом поблагодарив за угощение.
— Куда же вы? Сурханбай-ака! Ходжи! Оставайтесь у меня! Гость уходит, когда его отпустит хозяин.
Сурханбай молчал. Нет уж, вернуться для того, чтобы стать компаньоном обманщика? Лучше сразу умереть и лечь в эту землю, по которой, наконец-то, ступали его ноги…
На улице было тихо. Прошли трактора, укатили велосипедисты. Он решил пойти и поклониться дому, где отделился от материнской пуповины, или месту, где стоял этот дом.
Джаннатхон, в платье подруги, подметала жесткой, скребучей метлой обильно политый двор, когда в калитку, скрипнувшую чуть слышно, как от ветра, вошел старик в белом холщовом халате, с длинной бородой, могущий походить на ее отца, если бы отец был жив и жил здесь, в Бахмале. Руки старика, приподнятые к груди, плясали. Он не мог даже соединить их для молитвы. Это был живой человек, и Джаннатхон, вглядевшись в него, закричала:
— Вай дод!
И потеряла сознание, свалившись на мокрую землю.
Когда на другой вечер по улицам Бухары, непривычно для Сурханбая освещенным огнями, они подъехали к дому дочери, у подъезда стоял «москвич» Халима-ишака. Угрюмый шофер сказал Джаннатхон, что давно поджидает ее. Он передал записку с еще одной новостью. Там сообщалось, что благодаря аллаху и молитвам, Хиёл был найден без сил в пустыне, заботы и новые молитвы вернули ему силы, а он ответил черной неблагодарностью — соблазнил слепую дочь ишана Оджизу и бежал с ней, неизвестно куда. Если Джаннатхон скрывает их, то аллах покарает ее нещадно. Пусть Оджиза сейчас же вернется под отчий кров.
Джаннатхон поняла из записки только одну истину: Хиёл нашелся!
Оставив из того же вечного страха перед мужем отца в машине, она вбежала в дом с такой улыбкой, что ничего не понимающий Азиз спросил ворчливо:
— С какой стороны взошло сегодня солнце?
Но он и не подозревал, с какой! Выслушав жену, он забегал по комнате так, будто ему насыпали в штаны красного перца.
— Что за напасти! — крикнул он наконец. — Тени оживают! Мало вам одного Зейнала?
— У отца прекрасный документ, — взорвалась Джаннатхон. — Ему разрешено жить на родине!
— Документ, бумажка! — брезгливо подхватил Азиз, больше всего на свете веривший в бумаги и уважавший их. — Бумага это бумага… а жизнь это жизнь… Сегодня одно, завтра другое… Недаром говорят, что сердце женщины глупо и милосердно.
— Но ведь это же мой отец! — закричала Джаннатхон. — Кто немилосерден, у того вместо сердца комок глины!