— Разгоните их! Разгоните! Разве вам их не жалко? — закричала Оджиза.
— Это их ничему не научит, — усмехнулся Хиёл. — Они умеют только убивать или убегать. Ведь они не разговаривают…
Не вставая с места, он стал швырять в черепах комками земли. Они почуяли чужое вмешательство в свой спор и стали расползаться. Только одна поверженная черепаха уже не могла никуда уйти, и Хиёл, по просьбе Оджизы, закопал ее, чтобы она не стала добычей насекомых. Все-таки она погибла героически, не свернув со своего пути…
Под вечер их начали обгонять автопоезда с трубами. Трубы лежали длинными плетями на тележках, сцепленных тросами с передними платформами. Перед одной машиной Хиёл наугад поднял руку, и она остановилась в облаке пыли.
— На трассу? — спросил Хиёл.
— А куда же!
— Подвезите нас!
— Не слетишь?
— Нет.
— Ну, давай невесту сюда, а сам — на трубы! — весело сказал шофер.
Но тут случилось непредвиденное. Оджиза наотрез отказалась ехать в кабине с чужим мужчиной, а идти дальше не было никаких сил, и пришлось вдвоем забираться на трубы.
Они были горячие от солнца, эти трубы, похожие на орудийные жерла, и со скрипом зашевелились, когда поезд тронулся. Оджиза вскрикнула и ухватилась за Хиёла, а он обнял ее покрепче, чтобы она не упала. Жар безбрежной пустыни обволок их своей невидимой ватой, скрипели колеса, уминая песок, скрипели трубы, и казалось, скрипел сам воздух, становясь все плотнее, жестче и рождая жаркие ветерки, когда Хиёл пытался обмахнуть Оджизу платком, чтобы ей стало хоть капельку легче.
Она не жаловалась.
Гриф дутара торчал из водительской кабины, но она и этого не видела, а говорить из-за лязга труб и стонов машины, скрипевшей теперь всеми своими частями, стало невозможно, и Хиёл не знал, чем утешалась девушка в своих мыслях. Но всякий раз, когда он с сочувствием и сознанием своей вины смотрел на нее, она улыбалась ему в ответ. Может быть, она понимала, что ему нелегко.
Автопоезд, наконец, остановился, вдоволь настонавшись и наломав им кости. Последний скрип длинных труб, как последний вздох обессиленного путника, добравшегося до привала, затих и отлетел далеко. Да, это была пустыня; всякий звук, всякий голос летел неудержимо в немерянную даль. Хиёл знал это.
Пыль развеялась, впереди и сбоку показались серебряные вагоны на высоких автоколесах — передвижные жилища газопроводчиков. Хиёл соскочил первым и, как жених, привезший в отцовский дом молодую жену, взял на руки Оджизу и поставил ее на землю. Замлевшие от неудобного и долгого упора, натрудившиеся ноги ее подкосились, она взмахнула руками, как подбитая птица крыльями, он подставил плечо, и она громко засмеялась. Тогда он понял самое главное — она находила утешение в молодости, и ему стало легко, и он засмеялся тоже.
— Эй, Султан! — прозвучал рядом заинтересованный басок. — Кого прихватил? Артистов, что ли?
— Артистов! — безразлично ответил Султан, откидывая крышку над мотором, чтобы дать ему проветриться. — Видишь, вон и гитара!
— Я знаю, — сказал басок. — Эта гитара называется дутара.
— Не дутара, а дутар, — вежливо поправил Хиёл и протянул инструмент здоровяку, верзиле, который подошел к ним в затасканных штанах от комбинезона и майке-безрукавке, в большой соломенной шляпе на голове.
К его удивлению, здоровяк взял дутар и тут же, как на знакомом, сыграл какую-то народную мелодию, кажется, далекую белорусскую лявониху — Хиёл слышал ее по радио не однажды.
— Хорошая штука, — сказал здоровяк и тут же увидел Оджизу, стоявшую по другую сторону машины. — Здравствуйте, — он протянул ей руку.
— Здравствуйте, — ответила она, глядя на него круглыми и пустыми глазами и не видя его руки.
Он понял и осторожно положил ей в руки дутар.
— Меня зовут Сергей Курашевич. А вас?
— Оджиза.
— Вы что, правда, артисты?
— Нет, — сказал Хиёл. — Ищем работу и жилье.