— Одну минуточку, — сказал Курашевич и своей слоновьей походкой побежал к вагончику.
Он появился оттуда с двумя пиалами воды.
— Вот, пожалуйста, для начала.
Оджиза с благодарностью выпила воду — горло пересохло. Хиёл же подумал, что судьба улыбнулась им — сразу напали на хорошего человека.
— Что умеешь делать? — спросил его Курашевич.
— Машину водить умею. И еще… чего научите, — ответил Хиёл.
— Ну, пойдемте к начальнику колонны.
Оджизу они оставили в вагончике, на попеченье жен газопроводчиков. Вечные кочевники, строители тысячекилометровых нефтепроводов и газопроводов, люди опутывающие землю трубами, как электрики опутали ее проводами, они путешествовали вместе с семьями, с женами и детьми. Эта жизнь на колесах была для них не временной командировкой, она была их постоянной жизнью.
Начальник колонны Анисимов умывался. Он только что вернулся с трассы, утвердив порядок завтрашних работ, и стоял, упершись руками в острые коленки, а жена лила ему на спину из ковша. Воды Анисимов никогда не жалел. Водой люди запасались. И в лагере всегда стоял полный молоковоз пресной воды.
Обтеревшись и подтянув трусы, Анисимов спросил:
— В чем дело?
— Пополнение, — сказал Курашевич.
Работники на трассе всегда требовались, и Анисимов, присев на ступеньку вагона, закурил и стал рассматривать документы Хиёла.
— С ним жена… — сказал Курашевич. — На дутаре играет.
Он явно сочувствовал новичкам, угадывая их необычную судьбу, и просил о том же начальника.
— Оджиза еще не жена мне, — сказал Хиёл. — Невеста.
— Постой, постой, Хиёл Зейналов, — между тем спросил Анисимов, разгоняя ладонью клубы дыма перед своим лицом. — Не тот ли ты герой, который бежал с вышки Шахаба Мансурова?
— Тот самый, — ответил Хиёл, глядя на Анисимова из-под насупленных бровей.
— Видал? — спросил Анисимов Курашевича, словно советуясь, как быть. — Тебя по всем углам ищут, Зейналов, а ты… ты что же это сбежал?
— Испугался.
Анисимов думал. У него было все выгоревшее, льняное: волосы, брови нашлепками, реснички. Веснушчатый нос его сильно морщился, когда он думал.
— И что же ты мечтаешь делать? — спросил он.
— Жить-то мне как-то надо, — сказал Хиёл.
— А раз жить — надо работать, — опять вступился за него Курашевич. — Кто не работает — тот не ест. К тому же, невеста…
Анисимов пощелкал ногтем о зуб.
— А что она умеет, невеста?
— Она слепая, — сказал Курашевич.
— Она сможет на кухне, — прибавил Хиёл. — Посуду мыть. И потом она вышивает…
— Ну, это ребята прослышат, сразу ее завалят заказами, — подхватил Курашевич. — Мастерица!
— Ну-ка, — Анисимов показал Хиёлу на ступенечку и подвинулся. — Садись, закуривай и рассказывай все — от начала до конца…
Рассказ вышел длинный, выкурили не по одной сигарете. Все, что копилось в нем так давно, Хиёл выложил не родному человеку, а этим незнакомым людям. Бывает же так! Копишь для родного сердца, а выкладываешь тем, кто слушает.
— Возьмешь себе помощником, — сказал Анисимов Курашевичу, и тот кивнул головой. — А ты, ты сейчас же напиши о себе родным, где ты есть… Ты же ведь человек, а не суслик, чтобы прятаться… И этому ишану напиши, с которым породнился…
— Не породнился, — сказал Хиёл с мальчишеской гордостью, — а вырвал у него из гнезда птичку. Я украл ее.
— Вот и про птичку напиши, что она жива и здорова… У меня и своих неприятностей достаточно… Еще мне со святой Меккой воевать! Иди, Сережа, устрой их на раздельное жилье, девушку к девушкам… Своего вагона пока не получите. Общежитие! — И полушутя, полусерьезно спросил: — Не убежишь?
Хиёл не ответил, но это было лучше, чем ответ.
Когда он повернулся и пошел, Анисимов вдруг окликнул и вернул его:
— Она от рожденья слепая?
— Я заработаю денег на дорогу и отвезу ее в Ташкент. Она будет видеть, — оказал Хиёл.
— Значит, не убежишь, — улыбнулся ему Анисимов.
5
Среди ночи Ягана спросила Бардаша:
— О чем вы думали, когда ехали на пожар?
— Я вспоминал, как горел элеватор под Калугой. Мне приказали поджечь его и ликвидировать запасы хлеба, которые могли попасть в руки врага. Мы проникли в тыл фашистов, но это оказалось не самое трудное… Самое трудное было поджечь… Никак не хотел гореть хлеб… Потом загорелся…
— Бардаш, — сказала Ягана, помолчав. — Я хочу попросить у вас прощения.
— За что?
— Мне казалось, что вы и Шахаб чего-то боитесь… Риска! Что вы слишком рассудительный, осторожный… А мне всегда хотелось видеть вас храбрым… Смешно! Подумать о вас, прошедших войну, что вы боитесь! Какая я глупая.