И вдруг горло сдавило.
— Во-первых, — сказал он негромко, — о человеческих жертвах… Их нет. Это перебор. Пострадало двое. Пострадали, мужественно борясь с огнем, ликвидируя опасность для людей и спасая технику. И оба сейчас выздоравливают. Один скоро женится, сегодня нас на свадьбу звал, это верховой Куддус Ниязов, а второй, буровой мастер Шахаб Мансуров, здесь сидит.
— Где? — спросил Сарваров.
— А вон, в голубых брюках, — сказал Бардаш, и все облегченно рассмеялись.
— Во-вторых, не стоит называть Надирова авантюристом. Он… как бы это сказать… — Бардаш поискал слово, — ничего не хотел для себя… даже славы… Он хотел быстрей дать газ и в спешке мысль заменил волей, организацию — собой, план — непродуманностью, обеспеченный успех — случайным…
— Это и есть авантюризм! — подхватил со своего места Хазратов.
Он шел на уничтожение. Удивительные это были люди хазратовского типа. Беспощадные, когда требовалось отвести угрозу от себя. Бесчеловечные. Убивали человека, говорили так, как будто больше никогда не придется смотреть ему в глаза.
— Бобира Надирова мы все хорошо знаем, — сказал Бардаш. — Какой же он авантюрист! Он хотел, как Чапаев, накрыть газ одним ударом…
Надиров вскинул голову, тряхнул кудрями, и губы его дернулись в усмешке: видно, Ягана рассказала мужу, как однажды ночью в машине, на пустынной дороге он рассказывал ей и Хиёлу про Чапаева.
— Но Бобир Надирович, — глядя на него, с улыбкой продолжал Бардаш, — забыл одну фразу из фильма о Чапаеве. «Тише, граждане, Чапай думать будет!» Он мало думал.
— Может ли такой человек управлять трестом? — ехидно вставил Хазратов и покрутил головой.
— Да, думать надо, — говорил Бардаш. — Учиться надо. Можно обогнать Америку… Обогнать время… В союзе с наукой. Нельзя обогнать науку. Любой успех без нее окажется случайным. И все равно потом наступит тяжелое пробуждение и столько труда пропадает даром!
Надиров опять опустил голову, словно слишком велика была тяжесть, павшая на нее. Лица он не прятал. Просто ему трудно было сидеть прямо. Лицо по-прежнему горело, только шрам еще больше побелел, как кость.
— Семь раз отмерь, один раз отрежь, — сказал Бардаш. — Я не говорю о перестраховке. Это стыдно для коммуниста, простите меня.
— Правильные слова, — заметил, усмехнувшись, Сарваров, — за что же прощенья просить?
— Когда говоришь вслух истины, — объяснил Бардаш, — испытываешь неловкость. Итак, Надирову не хватило научного подхода к делу. И в этом виноват я. Я мог бы остановить Надирова, если бы мне помог товарищ Хазратов…
— Зачем тебе, — рявкнул неожиданно Бобир Надиров, снова вскинув голову, — он мне помогал… А когда на Огненном мазаре вспыхнул пожар, он сказал мне, что тут на тебе можно и точку поставить. Потому что это ты предложил жене передвинуть вышки в район Огненного мазара.
— Ложь! — крикнул Хазратов, голос его сорвался, будто лопнул, и он закашлялся.
— В район Огненного мазара я предложил передвинуть вышки на основании данных разведки, — договорил Бардаш.
— Кто виноват в аварии? — спросил Сарваров.
— Я! — сказал Шахаб. — Я бурил, не имея никаких предварительных данных, без соблюдения необходимой осторожности…
— Я виновата, — перебила его Ягана. — Как директор конторы бурения я должна была противостоять Надирову, но я поддержала его атаку… Слишком многого захотелось, и вот вместо экономии авария… Я должна ответить…
— Все это требует осуждения не только людей! — резко бросил Бардаш. — Это должно быть осуждено как явление. Между спешкой и темпами столько же сходства, сколько между криком и песней.
Обсуждение только начиналось, но все разгорячились. Один Хазратов как-то замешался, посерел, съежился. Надиров принял на себя всю вину и говорил:
— Дадашев сказал, что меня можно было бы остановить. Нет, меня остановить нельзя. Но меня можно было бы заставить идти по правильному пути, если бы не такие люди, как Хазратов. Они подзуживают, юлят, а потом бегут в кусты, когда надо отвечать. Нет, не в кусты, а первыми хватают лопату рыть яму…
— Я вам верил, — крикнул Хазратов. — Я хотел…
— Вы хотели столкнуть нас — меня и Дадашева. Но мы с ним крепкие люди. И боюсь, что между нами вас разотрет. Я готов отвечать за все, как мне это ни горько.
Бобир Надирович сел и теперь потупился надолго.
Выступали, спорили, обвиняли, оправдывали, а он все сидел, уткнувшись глазами в пол. Может быть, он прощался с трестом, с той вышкой, откуда ему всегда так отчетливо виделись дали, дороги… Сарваров заключил: