Корзины я тоже научился плести. Ездил на речку за прутиками, на санках привозил. И даже научился плести кошеву на дровни. Это очень сложная работа. И моя мать возила в воскресенье их на ярмарку, продавала. А я очень волновался, стоял за углом и смотрел, купит ли кто-нибудь? Купили.
С точки зрения чисто человеческой, я сейчас сам часто в мыслях возвращаюсь к этому: у меня такой был отец. Он умел делать все. Мастеровой человек. Отца там не было, а я всему научился. И все окружающие говорили: «Весь в отца». Это такой род. Почему? Я все делал сам.
И потом, когда я вернулся в Москву в 1943 г., я продолжал работать. Отец приносил работу домой, делали дубовые кадушки. Я помогал ему делать грубую часть работы. А мать продавала. И так наша большая семья могла жить. А летом я обязательно работал. Я работал после 6-го класса, 7-го, 8-го. Каждое лето. Даже когда я поступил в Университет, я все равно перед Университетом работал вместе с отцом, чтобы были деньги. И когда я был на 5-м курсе Университета я уже начал работать младшим редактором издательства Академии наук. Я все время работал. Почти не было времени, чтоб я только учился. Я работал у отца на стройке, и за это меня кормили. Просто за еду. Свою дипломную работу я написал, работая в издательстве Академии наук (на 5-ом курсе уже свободное посещение и диплом). 8 часов работы в день.
И в итоге — мне сейчас 63 года, а когда мы сейчас с вами все вспоминаем и я оглядываюсь, у меня возникает ощущение, что у меня такая долгая жизнь. Как будто мне 100 лет. У меня возникает ощущение, что у меня такая долгая, тяжелая и очень долгая жизнь. Понимаете, в 12 лет начать работать.
И когда я стал болеть, и перед этими операциями, когда такие экстремальные ситуации, у меня никогда не возникало ни страха, ни паники, когда я знал, что во время операции я могу умереть. Не то, что паники, страха не было. Так как все это было так долго, и это было так тяжело. Совсем другое отношение выработалось. Из-за того, что было, я часто себя называю результатом естественного отбора. Я всегда себя чувствовал физически здоровым и сейчас, несмотря на болезни, я физически могу сделать все. Я не чувствую особой разницы, по сравнению с тем, что было.
Но вот, вы знаете, у Шолохова есть в «Тихом Доне». Два раза Григорий Мелехов повторяет одну замечательную фразу: «Уморился душой». Вот так: «Уморился душой!» А Мелехов еще молодой… Помните, как он говорил: «Эх, и хлебнул я всякого под завязку в жизни…и уморился душой».
И в начале 80-х годов у меня возникло такое состояние. После того, как мне стало 50 лет, я собрался умирать. Но поскольку я все-таки философ, то все это вылилось в другой форме. Нет, я не хочу себя убивать — это грех. Только поэтому. В этом есть глубокий смысл. И у меня, как у философа, это вылилось в то, что я написал несколько работ о смерти. О смысле жизни и о смерти. Я опубликовал серию статей в «Вопросах философии» в 1983 г. — «О жизни, смерти и бессмертии». И у меня опять возникли проблемы.
Это было как раз время «пышных похорон». И одну статью мою даже не опубликовали. Она называется «Жить и умереть». И эту статью не опубликовали, потому что думали — а чего ты вдруг о смерти, а тут вот Брежнев умер. И уже Андропов… такой уже. И один высокий партийный деятель мне сказал: «Что ты, Иван, ты молодой, а уже о смерти пишешь».
Это — большая философская проблема, а вот как понимали. Это экзистенциальная проблема. Но я хотел это все внедрять в марксистскую философию, эту нравственно-философскую проблематику. Эти статьи потом я опубликовал в брошюре. Я включил в свою последнюю книгу главу о смерти и бессмертии и это привлекло очень большое внимание. (Книга издана по-немецки, по-английски и по-французски). Я выработал свою, особую концепцию смерти, отношения к смерти. Я горжусь этим. Я выработал особую концепцию нравственно-философских аспектов смерти. Я разработал это в философском плане.
Да, я действительно уже готов был умереть. Мне все казалось безнадежным. Это было еще до смерти Брежнева. Я был в гораздо более тяжелом положении, чем сейчас. Когда меня по доносу выслали из Праги. Положение было очень тяжелым. И мне казалось, что при моей жизни ничего не изменится. Все будет вот так. Это и настраивало так: к черту, хватит, невозможно так больше жить. Поэтому я и в личном плане собрался это сделать. Что я не могу жить больше.
Ну вот я рассказал, как я подошел к перестройке, т. е. к 1985 г.
Вот моя книга — «О человеке и гуманизме», которая вышла в 1989 г., она в основе своей имеет вот эту книгу — «Перспективы человека», но она доработана. В последней книге есть глава 2-я — «Человек и мир человека. К обществу реального гуманизма и новому человеку — разумному и гуманному». В ней все, что касается перестройки, проблем социализма, моего видения будущего социализма, будущего общества и т. д. Это очень принципиально. Этой главы нет в первой книге и нет в американском издании. Здесь я собрал все, что я давал Горбачеву, что вошло в партийные документы, а в книге я собрал это как свою интеллектуальную собственность.
Когда Горбачев пришел к власти, я не обратил на него внимание до тех пор, пока не прошло совещание по ускорению научно-технического прогресса. Я сразу написал статью «Время решающих перемен», опубликовал ее в «Вопросах философии» (№ 8 за 1985 г.). Так я оценил начало перестройки и приход Горбачева. И я не воспринял это как существенные политические изменения. Для меня не это было главным. Для меня были важны экономические проблемы. Надо было начинать с экономических проблем. И для того, чтобы изменить экономическую ситуацию, для этого нужно было совершить коренной поворот в ускорении научно-технического прогресса. Так я тогда считал и так считаю сейчас. Коренной проблемой является научно-технический прогресс. Здесь вся ошибка прежнего и нынешнего руководства. Я больше всего в этой статье ссылался на пример Японии, которая совершила гигантский скачок в результате освоения новейших высоких технологий, электроники и т. д.
В 1984 г. я вместе с академиком Н.Н.Моисеевым опубликовал в “Вопросах философии” статью «Высокое соприкосновение». Мы в ней обратились к новому этапу научно-технической революции: микроэлектроника, информатика, биотехнология. Для нашей страны это было очень ново, потому что именно на это не обращали внимание. И мы говорили, что социализм должен проделать такую революцию и тогда он не будет отставать. Он должен сделать то, что сделали США и Япония. А само понятие «высокое соприкосновение» означает, что высокой технологии должно соответствовать высокое социальное развитие общества, высокое соприкосновение общества с природой и высокое соприкосновение с человеком. Вот цепочка, которую я обозначил и назвал это «высоким соприкосновением». Получилось широкое понятие. Эту статью я написал после первого посещения Японии. И даже само понятие «высокое соприкосновение (high touch)» я услышал в Японии на одном из заводов в Йокогаме, производящих электронику.
Я был очень воодушевлен таким пониманием новой технологии и доказывал значение всего этого для социализма. Для нашей страны, для социализма вообще. Но это осталось абсолютно без внимания со стороны наших политиков. Но в некоторых странах, в Болгарии, как ни парадоксально, это получило очень большое распространение. В Болгарии со мной встречались руководители государства. Статья была переведена, рекламировалась. К тому времени Болгария стала координатором в рамках СЭВ политики в области новой технологии. И они стали у себя строить новые заводы, предприятия. Я был у них консультантом. А у нас… Вот где источник кризиса в нашей стране и источник краха нашей системы. Потому что тогдашние руководители не реагировали на необходимость развития новых идей и новых технологий. Это был 1984 год, это был мой первый подход к политике.