— Старик со своим маразмом и то лучше петрил…
— С-смотри! — перебивает его напарник. — В к-кустах!
Значит, не слепой. Вот и закончились мои бега. Не прошло и дня. Ира была права, в Москве я бы так быстро не попалась. Теперь меня отвезут в полицию, обыщут, переоденут в костюм в полосочку и запихнут в камеру к проституткам и наркоманкам, где я просижу до суда и, если к этому времени останусь жива, отправлюсь на постоянное место жительства в колонию для детоубийц. Может, это к лучшему? Там мне ни о чем не придется беспокоиться, за меня все решат надзиратели. Днями буду строчить на машинке робы, а по вечерам читать книжки. Как же я соскучилась по этому умиротворяющему занятию за два года замужества… Правда, от плохого питания у меня откроется язва, после тюремного мыла выпадут волосы, а от хлорированной воды раскрошатся зубы. В общем, жизнь моя будет беззаботной, но недолгой.
От сидения на корточках затекли ноги. Я опираюсь на руки, чтобы подняться. В ладонь впивается что-то острое. Не хватало еще поранить единственную рабочую руку. Нащупываю продолговатую железку и вынимаю из травы тяпку. Отлично, теперь у меня есть холодное оружие. Может, бросить ею в полицейских и убежать? Припаяют к сроку сопротивление при аресте. Нет уж, лучше буду сотрудничать со следствием. Встаю в полный рост и, как недоразвитая, машу полицейским тяпкой.
— З-здравствуйте, — смущенно улыбается круглощекий, похожий на подростка полицейский.
Его старший товарищ поднимает в приветствии длинную, как у орангутанга, руку. Ни тебе «стойте на месте», ни «вы арестованы». Как это понимать?
— Пока вы пололи т-траву, — краснея, говорит круглощекий, — на эту могилу н-никто не приходил?
— Пока я полола траву? — переспрашиваю, чтобы убедиться, что мне не послышалось. — Нет, не приходил. А кого вы ищете?
— Женщину лет двадцати пяти, — говорит длиннорукий. — Светловолосую.
— Худую, б-бледную, — добавляет его напарник.
Я машинально опускаю глаза на свои руки и только сейчас замечаю, как они потемнели. С солнцем моя кожа не дружит, загар проступает красными, больше похожими на симптомы какой-то экзотической болезни, пятнами. Видимо, золотистый оттенок — действие чудо-средства из коричневой бутылочки.
— Нет, такой здесь не было, — благодарю Иру и за автозагар, и за косынку с косметикой. — Она преступница?
— Д-да, и очень опасная! — трясет головой круглощекий. — Сегодня утром убила свою пятилетнюю п-падчерицу.
— Почему вы думаете, что это она?
— Гражданочка, мы не думаем, — признается длиннорукий. — Мы знаем. Она и раньше поднимала руку на девочку.
Неправда! Я никогда не била Катю до той злополучной пощечины…
— Какая женщина способна убить ребенка? — проглатываю подкативший к горлу ком. — Может, это несчастный случай? А вдруг девочка упала и… — замолкаю, поняв, что сказала лишнее.
— Нет, это точно мокруха! — от возбуждения круглощекий забывает заикаться. — Там такая д-дырка в голове…
— Подробности гражданку не интересуют, — перебивает его напарник.
Еще как интересуют, но расспрашивать слишком опасно.
— Ну, я пойду? — улыбаюсь полицейским. — Скоро стемнеет.
— Дорога здесь н-небезопасная, — с трудом сглатывая, обводит взглядом мои ноги круглощекий. — Я могу п-подвезти.
— Не можешь, — смахивает пыль с лавочки возле маминой могилы длиннорукий. — Ты в засаде.
— Нестрашно, — еще шире улыбаюсь я, — дошла сюда, дойду и обратно.
Пока от круглощекого не поступило новых предложений, разворачиваюсь и иду к дороге. Стараюсь как можно сильнее покачивать бедрами, чтобы моя фигура не казалась плоской. Остальные приметные черты Ире удалось спрятать, но худоба в любую секунду может меня выдать. Выхожу на дорогу и впервые позволяю себе оглянуться. Молодой полицейский смотрит на мой зад, а его напарник и думать обо мне забыл. Никто даже не собирался сравнивать меня с портретом подозреваемой. И эти люди надеются раскрыть убийство пятилетней девочки? Нет, они хотят поймать Дину Паукову и повесить дело на нее, а до того, кто виноват, им нет никакого дела. Как, впрочем, прямо сейчас и до меня. Даже круглощекий больше не смотрит вслед.
Поймать меня им вряд ли удастся, раз уж они умудрились упустить даже такую возможность. Но не могу же я скрываться всю жизнь? И есть ли хоть какой-то смысл в бегах? Кем я стану? Куда опущусь на этот раз? Детдомовские порядки и унизительные побои мужа заглушили во мне чувство собственного достоинства, слово «гордость» мало значило для меня последние годы. Я давно потеряла веру в себя. Только осознание собственной порядочности поддерживало меня все это время, помогая при любых обстоятельствах сохранять человеческое лицо. Потерять этот стержень — значит пасть на самое дно. Кто я теперь? Детоубийца? Если так, тюрьма для меня — слишком мягкое наказание. Но что, если Катю убил кто-то другой? Пойти в полицию — все равно, что взять вину на себя и выгородить настоящего преступника. Сбежать — значит всю жизнь сомневаться. Сейчас, как и два часа назад, я не вижу смысла начинать все сначала, поэтому собираюсь узнать, что произошло в доме после моего ухода. Я должна доказать, что не виновата в смерти падчерицы, в первую очередь самой себе.