Постояльцы никогда не пожимали друг другу руки, словно договорились. Они произносили "Добрый день" и "Добрый вечер", и каждый садился на свое место у круглого стола. Они передавали друг другу супницу, потом блюда. Люнель чаще всего читал за едой.
Сейчас Алену придется подняться к себе. И вдруг, когда он уже закончил ужин, ему захотелось убежать. Он уйдет, не заходя в свою комнату, ничего не сказав. Он бросится на вокзал и сядет в первый попавшийся поезд, идущий не в Париж, где жила его мать, а в любой провинциальный город.
- Ну как, мой милый мальчик? Мелани положила ему руку на плечо, и он покраснел, как будто она угадала его мысли. Она повторила ему вполголоса:
- Главное, не позволяйте обвести себя вокруг пальца. Пути для отступления не было. За ним следили. Смотрели, как он прошел в коридор, потом направился к лестнице. Он повернул выключатель и уже хотел толкнуть дверь тринадцатого номера, когда из соседней комнаты послышался голос:
- Это ты, Ален?
Он предоставил себе еще одну минуту свободы, остановился и не ответил. Но Корина узнала его шаги. Заскрипели пружины матраца, она встала с постели. Дверь отворилась.
На ней было черное шелковое, все измятое платье с расстегнутым верхом, лицо отекшее, глаза красные, рот перекошен, волосы растрепаны.
- Чего же ты ждешь? Входи! Он был уверен, что Мелани стояла внизу у лестницы и слушала.
Глава 8
Они, наверное, проговорили бы всю ночь, если бы им не помешали. Этот долгий разговор в основном представлял собой монолог его сестры, порой напоминающий безобразную сцену на улице, возле дома Фабьена. Об этом долгом разговоре, об этих часах, когда ему беспрестанно приходилось краснеть, он сохранил четкое и в то же время бессвязное воспоминание.
Даже на следующее утро он мог вспомнить лишь отдельные фразы, как вспоминаются темы или ритмы музыкального произведения, и все это смешивалось в его сознании, некоторые темы возвращались к нему, как надоедливые мотивы, помимо его воли, и прогнать их стоило ему большого труда.
Первое, что он увидел, войдя в комнату, был стоявший на полу мельхиоровый поднос с бутылкой и рюмкой. Бутылка с коньяком была наполовину пуста, и ему показалось, что к рюмке не притронулись, а пили прямо из горлышка. На том же подносе валялись раздавленные, еще тлевшие окурки со следами губной помады, и дымок от них поднимался к висевшей на проволоке электрической лампочке.
Почему ему показалось, что этот номер беднее и менее ухожен, чем его комната? Пол был выложен такими же темно-красными плитками, стены так же выбелены известкой, такое же окно с коротенькой занавеской из цветастого кретона.
Железная кровать была черная, покрывало белое, а оба чемодана Корины, закрытые, стояли в углу. Свою мокрую шляпу она швырнула в другой угол, может, даже в бешенстве топтала ее ногами?
Все это он успел разглядеть за одну минуту, так же как и маленькое распятие и цветную репродукцию "Вечернего звона" Милле. Здесь было теплее, чем у него в комнате, и это ему не просто показалось, он понял потом дымовая труба, которая шла с первого этажа наверх через комнату, была очень горячая.
- И это все, что ты можешь мне сказать! - злобно произнесла Корина, когда она закрыла дверь и увидела, что он стоит посреди комнаты.
Она подошла к своим чемоданам и хотела их открыть, но тут же вернулась за ключом, оставшимся у нее в сумочке.
- Я полагаю, тебе уже все рассказали?
Из чемодана в беспорядке вывалились белье и платье; она вытащила оттуда ночную рубашку, халат, голубые домашние туфли. Не переставая говорить, она сняла через голову черное платье и осталась в розовой комбинации.
- Что именно тебе сказали? Они об этом говорили здесь, внизу?
Он знал, что, прежде чем надеть ночную рубашку, она останется голой, и отвернулся.
- Во всяком случае, по-моему, я ей что-то сломала, этой Мадлене! Ее зовут Мадлена... А знаешь, как эта толе гая жаба заставляет себя называть дома, требует от мужа, чтобы он так называл ее? Очень просто: Шушу... Я назвала ее Шушу, можешь не сомневаться, и я ей сказала, что от нее так воняет, что Фабьен не может спать с ней в одной постели, а горничная каждое утро зажимает нос, когда входит в комнату подать ей первый завтрак...
Он повернулся слишком рано. Она еще натягивала ночную рубашку, которая прилипала к ее широким бедрам, и это совсем испортило ему настроение.
- Можешь сесть. Меня раздражает, что ты стоишь посреди комнаты.
В комнате было только одно кресло, покрытое красным репсом, и он сел в него напротив кровати, куда наконец скользнула его сестра и теперь расправляла под собой перину и зажигала новую сигарету.
Наступило молчание. Уже потом он вспомнил о паузе, показавшейся ему слишком долгой, во время которой они наблюдали друг за другом, причем не украдкой, а почти в упор. Только тогда он заметил, что брови сестры, если бы она их не выщипывала, были бы очень широкими и срастались бы на лбу, у основания носа.
Ожидание становилось невыносимым, и он прошептал:
- Что ты собираешься делать?
- Уж не думаешь ли ты, что я уступлю ей место?
- Что касается места, то я потерял свое.
- Из-за меня?
Он кивнул, а она проворчала:
- Вот шлюха!
- Послушай, Корина...
- Послушай, Ален, если ты пришел читать мне мораль, я сразу же предупреждаю тебя, что ты зря теряешь время. Я знаю, ты всегда был немного наивен, но сейчас не стоит разыгрывать невинность. Эту шлюху я ненавижу, понимаешь?.. И поскольку одна из нас двух должна уступить, то уступит она... Ты, должно быть, думал, что избавишься от меня, что я поеду к маме в Париж. Признайся, ты так думал!.. Так вот! Ничего подобного! Даже если бы я не любила Поля - а я люблю его, - я осталась бы только для того, чтобы позлить ее, только чтобы доказать ей, кто я такая. Если бы ты видел, как эта женщина, якобы хорошо воспитанная, бросилась на меня, выкрикивая ругательства, какие только могла вспомнить... Может быть, я и заблудшая, допустим! Но я люблю Поля! И он любит меня... И не деньгами я держу его возле себя... Ты понимаешь это, наивный дурачок? Ты никогда ничего не понимал, а теперь еще меньше, чем раньше. Если бы ты видел сейчас свое лицо, глаза! Это напоминает мне - скажу тебе сразу же, пока не забыла, что мне написала о тебе мама... Ты-то хоть написал ей?
- В воскресенье.
- Она еще не получила твое письмо. Она не знает твоего адреса... Это она напомнила мне, что ты еще ребенок. Тебе нужен опекун, два опекуна. Ты должен явиться к нотариусу Дебуа, который объяснит, что тебе надо делать. Одним опекуном будет мама, а вторым, вероятно, дядя Жюль. Теперь скажи мне точно, что тебе говорили и что говорят в городе.
- Не знаю. Здесь, внизу, мне сказали, что была сцена между тобой и...
- Между мной и Шушу... А затем?
- Ничего. Еще сказали, что ты здесь, наверху.
- И ты не стал подниматься сразу же. Признайся, тебе было стыдно. Признайся же, идиот! Твои хозяева, наверное, тоже тебе что-то сказали...
- Не прямо. Госпожа Жамине - подруга госпожи Фабьен. По-моему, они с ней говорили по телефону.
- Вот стервы!.. Но увидишь, последнее слово будет за мной. Можешь не сомневаться... Это я должна тебя спросить, что ты будешь делать.
- Не знаю.
- Ты бы лучше поехал к маме.
Он сам удивился, что, даже не подумав, резко ответил:
- Нет.
- Я забыла, что ты ненавидишь и маму.
- Я вовсе ее не ненавижу.
- Ты ее ненавидишь. Ты ненавидишь меня. Только отца ты...
Да, кажется, именно так все началось. Он точно не помнил последовательности. Он не помнил также, что Корина сначала сказала об их отце. Кстати, она говорила не "наш отец", а "твой отец". Словно они не были братом и сестрой.
Она тут же отпила большой глоток коньяка и закурила еще одну сигарету. Она сидела на кровати и, хотя смотрела ему прямо в лицо, казалось, говорила только для себя.