А может, самую верную правду сказал ему тогда тот власовец?..
Сидели в одном карцере - мест не хватало. Карагандинская степь и ночью, как духовка, такая там жара. А им ещё и воды не давали: "Всё равно заговорите, падлы, сознаетесь!.." Власовец этот и заговорил под утро - странно заговорил:
- Послушай, лётчик! Умираю я, так уж ты послушай меня... - Он лежал в жару, капельках пота, но сознания не терял. - Какой я им там власовец! Не знал ведь ничего, подчинился приказу командира, а оно - вон как завертелось потом!.. Сколько одних речей после, сколько обмана наслушался всякого! Да поздно схватился своим-то умом жить... Взяли как власовца в плен. Просил, конечно, помиловать. Потому, какой же я враг своему народу? Ни одного выстрела не сделал я по своим! Говорю тебе это, как попу на духу. Всё мимо старался - повыше голов. Да и чешский город Прагу - думаешь, кто освобождал? Наша, Первая русская, дивизия.
- Власовская, что ли?
- А то чья же! Полковник Буняченко командовал. Мы - второго мая как раз - на отдых отошли после боёв. В Сухомястах остановились. Прага эта - почти рядом была. А четвёртого - прибыли к нам ихние офицеры. Восстание, мол, у нас против немцев. Помогите. Ну, 5-го числа наш комбат майор Синицкий поднял нас по тревоге. На Прагу, мол, надо идти - выручать. 6-го - мы уже заняли в Праге целый район, Слихов назывался. Начались у нас тяжёлые бои с частями эсэсовцев. Наша дивизия - окружила немецкие казармы в городе и аэродром в Рузине. А 7-го мая - в наших руках была уже вся Прага. Чехи вышли к нам с цветами, плакали от радости, обнимали нас. На стадионе в Петржине, да и в Градчанах - целый праздник устроили, митинги. А потом, когда Сталин отказался от нас, опять все чехи отвернулись тоже, хотя мы ж их - своей кровью спасали! Пришлось нам снова отступать за Влтаву - наседали уже вы. Сразу тремя фронтами на нас двинулись. Вот вам - мы и посдавались все в плен. Вам - медали потом "За освобождение Праги", хотя от немцев-то освобождали её мы, а нам - карцеры пошли да истязания. Я же не был им врагом, а, знаешь, как меня били?!. Сапогами, в живот. Разве ж это люди?.. И вот теперь призна`юсь тебе: помираю - врагом всех людей на земле, не только своих! Кажный - токо и доказывает всем: его правда - самая верная, всё идёт хорошо и правильно. А я ж вижу, не слепой - все врут, ни у кого нет правды! И не верю я теперь - никому и ничему. Одна подлость кругом. Нету на земле ничего хуже, чем человек. Самая это распоследняя тварь! Не верь, Драгин, никому: живи сам по себе. Ты - навроде честный мужик.
- Ну вот, а говоришь, все плохие... - пробовал было Олег объяснить умирающему его ошибку. Уверял, что всё зависит от воспитания. Но власовец запросил пить, начал метаться, силы его покинули, и он к утру умер. Охранник так и не открыл дверь: "Подыхайте, двумя предателями будет меньше!"
Олег ничего не сказал тогда ни охраннику, ни умирающему. Но слова его запомнил. Может, потому, что были это слова умирающего. А может, и потому, что насмотрелся на всё тоже и был согласен с ним. В обстоятельствах лагерной жизни, действительно, хуже человека - нет твари. Ну, а коли так, то надо и жить, не доверяясь никому. Сам - сильный, за себя как-нибудь заступится, не пропадёт. А заступаться за всех и защищать каждого своей силой, силы может и не хватить. Да и нужно ли? Разочаровался он в людях тоже.
На севере у него это прошло. Но вот начали нападать уголовники, и опять он засомневался в людях - жмутся, боятся все. Анохин хотя и подошёл, а видно же было - лица нет. Татарин тоже говорил, что жизнью не дорожит, а смотрел-то издалека, не подошёл. Да и что от них, доходяг, толку? Один - слепой, другой - стар и немощен. Разве что Крамаренцев понадёжнее. Организовал ночную охрану первое время, потом припугнул ворьё, что передушит их самих, если случится что по их вине. Но - парень он молодой для дружбы. Да и сегодня он здесь, а завтра - переведут куда-нибудь, как вот перевели самого. Короче, в бараке Олега больше не трогали, и он тоже решил не лезть из-за каждого в драку - вон как оно всё оборачивается потом!.. А оно так всё и вышло: и Крамаренцева, и Анохина перевели в какой-то другой лагерь. В общем, жил он с тех пор сам по себе. Но совсем без веры в людей трудно жить человеку. Как ни тяжела работа зека, какая ни подлая жизнь вокруг, а на раздумья времени хватает. Как-то сравнил ночью, когда не спалось...
Взять вот море. Каждый день штурмовые шеренги волн идут на приступ скалистого берега. Сшибаются. А что толку? Всё равно, пенные и клокочущие, опадают вниз, в расселины. Скал - не одолеть...
Но ведь с течением времени обрушиваются же от дружных ударов волн неприступные, казалось бы, берега. Даже скалистые. Выходит, всё-таки, что и людям нужно так - вместе?..
Вспомнился в подробностях ещё один день. Там, на морской косе, у немцев... Бликовала под солнцем вода, вспыхивали на ней, как на зеркале, солнечные зайчики - казалось, загоралось там спичками. Да и так залив сверкал, будто посыпанный слюдяным блеском.
Солнце опустило свой светлый душ и на прибрежный мелкий песок. Небо смотрело на землю сквозь белые кучки облаков глубокими синими колодцами. Облака отражались в заливе и плыли там, плыли - глубоко, снежными сугробами. Плыла, уходя в море, чёрная лодка, брошенная кем-то на берегу. Медленно кружили над стайкой рыбёшек, парусно покачивая белыми крыльями, морские чайки.
А у него крыльев тогда не было.
Плен. Полосатая роба. Тачка в руках.
Прощально крикнул вдалеке чужой пароход. И словно вторя ему, короткой судьбой прокричала кукушка на ближнем острове - всего 6 раз. Всё стихло. А ведь он - загадал на неё, ждал... Но слышно было только, как плотничал дятел на дальней сосне.
От самолётов отходили последние немцы - выстраивались для встречи командира на середине стоянки. До крайнего истребителя - 20 шагов... Мотор техником уже прогрет. Может, попробовать, если ещё 6 лет жизни впереди?..
Он присел возле своей тачки - с колесом, мол, нелады, надо поправить. А сам смотрел на самолёт. Рядом с ним, казалось, присела сама надежда. Вот она рванула его вперёд, понесла, словно на крыльях.