— Из приказа по полку узнаете все, что надо делать, — назвав комбата по имени-отчеству, ответил наконец он.
Вопросов больше не задавали. Командиров распустили по подразделениям.
Похлебкин шел с командирами своего батальона. Все молчали. Молчал и он. Заметив, что пряжка поясного ремня у Варфоломеева, сползла на бок, майор сказал, подчеркнув каждое слово:
— Лейтенант Варфоломеев, вы совсем забыли, что находитесь в армии. Командиру полка задали несуразный вопрос — все командиры батальона краснели за вас. Сейчас идете, будто у себя дома. Поправьте ремень!
Холмогоров глядел, как лейтенант поспешно поправляет ремень, и думал о Похлебкине: «Зоркий же, все видит». Еще на совещании, выслушав замечание комбата, он решил: как вернутся в роту, Варфоломеева отругать, а тут ему стало жаль его, потому что командир он был умный, хотя и невезучий. «Другие уже ротами командуют, — размышлял Холмогоров, — а этот со своим прямым характером да честностью… И дети, семья обременяют его — четверо… Попробуй прокормить такое воинство…»
Глухо повернулся полк. Сотрясая плац, ударил по земле строевым шагом первый батальон — батальон Похлебкина — и направился к воротам мимо игравшего марш полкового оркестра, мимо полыхающего на ветру знамени.
И звуки труб, и строевой шаг, и развевающееся на ветру знамя в первую минуту показались Чеботареву лишними. Но эта торжественность, никогда не волновавшая так раньше, вдруг захватила Петра, заставив колесом выпятить грудь, шире развернуть плечи и забыть о прошлом. Он даже подумал: «На войну так на войну!..» И от этого его лицо сделалось сосредоточенным, глаза посуровели, и он стал видеть только пилотку шагавшего перед ним сержанта Курочкина.
За проходной батальон свернул направо.
Тротуары были запружены людьми, и состояние у Чеботарева сразу сменилось другим: Петр вспомнил о Вале, и глаза его лихорадочно забегали по лицам провожающих и зевак.
Весь город, казалось, высыпал на проводы. Не было только Вали, и сердце у Петра защемило.
Приближались к вокзальной площади, а он все ждал, что вот из толпы на тротуаре выскочит к нему она. Но, нет… Жены командиров давно уже шли рядом со своими мужьями. Подбежало немало и девчат к красноармейцам. Зоммер, выйдя из строя, шагал с Соней. Взявшись за руки, они взволнованно о чем-то говорили. Петра от них отделяло три ряда бойцов. Хотелось спросить, что с Валей, почему не пришла, и не мог. Подумал о ссоре. Глаза снова забегали по столпившимся на тротуарах людям… Когда батальон, пройдя площадь у вокзала, сворачивал на дорогу к Крестам, чья-то легкая рука легла на плечо Петру, и он, уже не ждавший появления Вали, сразу понял: она.
«Простила», — тут же подумал Петр и схватил горячую Валину руку.
Так они и шли, не выпуская рук, рядом. Оба припасли на прощание друг другу много хороших, теплых слов. Но сейчас все слова исчезли. Говорили только глаза, вздохи, грустные улыбки…
Валя никак не могла отдышаться.
Когда переходили через железнодорожный переезд, она тихо, все еще не отдышавшись, сказала:
— От самой части бежала… Кое-как разобралась, куда вас повели. Все гляжу: полк вышел, пошел к площади Ленина. Не пойму, почему вас нет… Спасибо людям, подсказали.
Петр еще нежнее сжал ее руку. «Родная. Любимая, — думал он. — Я всегда буду тебя помнить, всегда буду верить…» Вслух же проговорил тихо, в тон ей и чтобы не слышали другие:
— Жди письма. Напишу… Да сама-то пиши… Почаще…
Жены командиров отходили на обочину, в сторону от колонны. Начали прощаться девчата. Валя, смахнув рукой слезы, сказала:
— Ругали за вчерашнее-то? — И, не дожидаясь ответа, продолжила: — И я хороша.
— Не ругали, — выдавил Петр, еле сдерживая волнение, и понял, что надо прощаться, так как майор Похлебкин, выехав на обочину, придержал своего молодого сильного дончака и, гарцуя на нем, махал рукою: дескать, хватит, все на места, в строй.
Петр обнял Валю. Поцеловал — сначала в мокрую от слез щеку, а потом в губы.
— Так пиши! — срывающимся голосом крикнул он, уже занимая свое место во взводе.
Закобуня говорил ему виновато:
— Я забыл… Она к казарме подходила. Спрашивала тебя… А я в этой сутолоке совсем забыл…
Петру теперь было все равно. Он не слушал его. Шел, путая ногу, и, вывернув шею так, что побелел, обтянувшись кожей, большой кадык, смотрел назад, но Вали уже не видел. А она, машинально замедляя шаг, брела и брела по обочине за удаляющимся батальоном. Петр уже перестал и оборачиваться, а она все шла. Залитые слезами глаза давно не видели его широкую спину, навьюченную вещмешком, скаткой и ручным пулеметом. «Я буду ждать тебя. Всю жизнь буду ждать! — шептали ее дрожащие губы. — До смерти буду ждать. Весь век… всю жизнь буду…» А слезы текли неудержимо и заливали глаза.