На двор Чеботарев вышел немного погодя. Неподалеку отдавал какое-то распоряжение Семену Батя. Посмотрев на них, Петр неторопливым шагом направился к себе в землянку спать.
На следующий день он и Батя до полдня подсчитывали, сколько осталось у них в отряде продуктов и хватит ли их на остаток пути.
Освободился Петр только к вечеру. Было еще светло, когда он подошел к своей землянке, чтобы полежать. Остановился. Смотрел на лес, весь в шапках снега и кружевах серебристого легкого инея. Не заметил, как к нему сбоку подошел невысокий, щупленький боец в полушубке и шапке-ушанке со звездой — отряд Уполномоченного был одет в зимнюю военную форму.
— Чеботаре-ев! Здоро-о-ова! — воскликнул он, и Петр, посмотрев на него, сразу узнал в нем Вавилкина.
Вавилкин растопырил руки, чтоб обнять. И Чеботарев смотрел на него, как на родного, однополчанина.
— Товарищ Вавилкин! — удивленный и в то же время обрадованный, проговорил Петр и собирался уже, как тот, растопырить для объятия руки, но в это время на глаза ему попались выглядывавшие из-за воротника полушубка Вавилкина петлицы со знаками различия среднего начальствующего состава, и он, Петр, подумав, что не так хорошо уж и знал этого человека, обнять его не осмелился. Не зная, как поступить, Чеботарев смущенно протянул ему руку. Оба они были искренне рады встрече.
Вавилкин потащил Петра под навес, где стояли скамейки для дежуривших по лагерю бойцов. Не дослушал всей истории мытарств Петра, перебил его и стал рассказывать о себе, о маршруте, как он выразился, которым прошел полк без него, Чеботарева.
— За рекой Лугой, — говорил он басовито, — мы сразу же оборону заняли. Рядом с нами Вторая Ленинградская дивизия народного ополчения стояла. Ну и полупили же мы там гитлеровцев! С месяц лупили. И еще бы лупили, да полк перебросили… сначала под Старо-Сиверскую, а потом под Мгу… Сейчас полк дерется где-то под Волховстроем… А Варфоломеев роту принял у Бурова. Старший лейтенант уже…
К ним подошел переводчик — Вавилкина вызывал Уполномоченный.
— Опять, наверно, на задание, — с гордостью сказал он Чеботареву. — На мне вся разведка. — И козырнул, намереваясь уходить, но не ушел — проговорил: — Я еще зайду к тебе. Поговорим, — пообещал он и, снова козырнув, на секунду остановил на Петре маленькие глаза, смотревшие в это мгновение остро и задиристо.
Петр в ответ тоже козырнул, но получилось у него не по-военному, не так легко и непринужденно — отвык.
Переводчик, поглядев Вавилкину вслед, предложил Петру свои услуги.
Они пошли в землянку, где жил Петр. По правде, у Чеботарева после встречи с Вавилкиным охоты читать записки и не было. Но обидеть переводчика он не хотел.
В землянке было сумеречно. Петр зажег светильник из гильзы от крупнокалиберного немецкого пулемета. Вынул и передал переводчику записную книжку Фасбиндера.
К столу подсела, появившись откуда-то, Настя.
Поднялся, нервно поглаживая бороду, Батя. Бросив короткий взгляд на Петра, примостился на краю нар и косил глаза на переводчика, который, раскрыв книжку, рассматривал фотографию эсэсовца. Ругал себя: «Перешли бы фронт, и отдать».
Переводчик начал читать сразу в русском переводе.
По мере того как он читал, лицо Петра медленно бледнело, глаза наливались кровью и лихорадочно блестели. Он то хмурился, сводя в морщины лоб, то часто-часто моргал. Когда понял, что Фасбиндер — это и есть тот эсэсовец, о котором рассказывала Валя, весь напрягся в тревожном предчувствии, а когда переводчик стал читать о Соне и Зоммере — уронил в раскрытые ладони заросшее лицо и так сидел, не выказывая признаков жизни… Вспомнился Вавилкин. Не этот, которого только что видел, а тот, которому поставили на вид… Услышав о Валиной гибели, убрал от лица — страшного, с дрожащими губами и мокрыми от слез ресницами — руки, поднялся и, как был в фуфайке и без шапки, пошел нетвердой поступью к двери. Вышел из землянки и остановился.
От штаба бежал Вавилкин. Но для Петра этого человека теперь не существовало. Скользнув по нему недобрым, угрюмом взглядом, Чеботарев пошел к лесу. Вошел в него. Немного постоял у лиственницы, ствол которой был весь в потеках засохшей темно-бурой смолы. Поглядел на ствол. Снова пошел. Под ногами хрустел снег. Остановившись перед березой, прижал горячий, потный лоб к холодному ее стволу и так стоял минуту, а может, и много минут и все смотрел в белую, изрезанную черными прожилками бересту. Черные прожилки виднелись то отчетливо, то расплывались. И он не мог понять, отчего они расплываются. Зажмурив с силой глаза, выдавил на ресницы слезы и снова смотрел на прожилки — они опять были видны до времени. А выдавленные из глаз слезы медленно ползли по щекам и застревали в бороде…