— Фронт, ровно, слышно было… Пушки будто стреляют.
Они вышли из землянки. Поставив на место щит из досок, служивший дверью, прислушались.
Через дыру в крыше землянки вырывался густой дым. Тут же подхваченный ветром, он как бы среза́лся, и его, сорвав, уносило прочь.
Фронта слышно не было.
— Утром послушаем, — сказал тихонько Батя. — Утром воздух звончее… и стреляют с утра чаще.
Но фронта они не услышали ни утром, ни вечером. Только неистовствовала вьюга, завывал, путаясь в сучьях берез и еловых лапах, ветер.
— Останемся совсем без еды, — перед тем как ложиться спать, шепотом сказал Чеботареву Батя так, чтобы никто не слышал. — Придумывать что-то надо. Заметил, кое-кто уж пухнуть начал?
Чеботарев не знал, что такое «пухнуть». Спросил, как это понимать. Когда узнал, прошептал с тревогой в голосе:
— А я посматриваю на Настю и не могу понять: то худела, а тут полнота какая-то появилась в лице. Пухнет, значит?
Когда в отряде осталось по лепешке хлеба — того, который пекли уполномоченцы — жесткого, скребущего горло добавленной в муку древесной корой, Батя позвал Чеботарева из землянки, чтобы поговорить с ним с глазу на глаз. Остановившись возле молодой березы с белоснежной берестой, он вытащил из немецких ножен, привязанных к ремню, штык-кинжал и проговорил:
— Слышал я когда-то, что у березы какая-то пленка… питательная будто.
Они содрали кусок бересты. Отогрев ее в ладонях, отделили от нее внутреннюю тонкую пленку. Разделив, стали жевать. Взгляды у них были при этом, как у дегустаторов в тот момент, когда они подносят к губам вино. Пленка — не горькая и не сладкая — превратилась в зеленоватую массу.
— А что? Есть можно, — невесело заключил Батя, а Чеботарев, проглотив жвачку, стал срезать новый кусок бересты.
В этот день до самого вечера отряд «кормился» у берез. Ободранные снизу, насколько хватали руки, они чернели вокруг лагеря, и лес казался изувеченным.
Петр к вечеру набрел на впадину. «Болото», — подумал он и, вспомнив, что на таких местах растет обычно клюква, стал разгребать снег ногой. Показалась темно-красная ягодка. Петр сорвал ее, бросил в рот. Начал рыть снег прямо руками. Руки, разогретые снегом, не чувствовали холода. Он находил ягоду за ягодой. Бросал их в рот, чувствуя, как они идут по горлу, проваливаясь в желудок, и холодят все внутри. Вспомнил о Насте — даже бересту не пошла сдирать. Начал собирать ягоды в рукавицу. С наступившими сумерками вернулся он к землянкам. На сосне увидал белку. Остановился. Присматривался, где у нее дупло. «В дупле всегда корм есть», — рассудил он и увидел дупло. Оно было высоко. Петр, положив на снег варежку с клюквой, полез на дерево. Но тело его слишком ослабло — и на метр не поднялся от снега. Обессиленно расслабив руки, сполз вниз.
В землянке Настя сидела возле огня и грела над ним руки.
— Вот съешь, — положил он перед нею рукавицу с ягодами.
Она удивленно посмотрела на Петра, потом на рукавицу. Просунула в рукавицу два пальца. Вынув одну ягодку, бросила ее в рот. Потом стала раскладывать ягоды на две кучки. Петр сначала не понимал ее. А когда понял, насупился:
— Ты сама ешь. Я съел много.
— Не ври, — оборвала его Настя. — Знаю я тебя. Ешь свое, тогда и я съем.
Она не притронулась к ягодам, пока он не стал есть отложенную ему порцию. Ягоды глотал, не давя во рту.
— Ты жуй, — сказала Настя. — Так они не переварятся. Это же клюква, — а сама, медленно двигая челюстями, растирала на зубах каждую ягоду.
В землянку набирались бойцы. Вернулся Батя. Сразу прилег на нары. Оттуда уж сказал Чеботареву:
— Вы бы лежали. Нечего силы тратить. — И увидел Настину клюкву: — Ягоды нашли?
— Нашел, — Чеботарев отдал ему свою кучку. — Завтра надо весь отряд туда.
Петр подбросил в огонь хворосту. Слушал, как храпел в углу боец. Потом кто-то начал во сне бредить. Выкрикивал непонятные слова, смолк на время и начал жалобным голосом объяснять:
— Видишь, я не ел ничего. Куда я пойду…
— Заболевают люди, — прошептала Настя. — Если так еще побудет, настоящий лазарет станет, не ходящий, а лежачий. Куда тогда с ними пойдешь? — И вдруг спросила — спокойно, словно речь шла о прогулке: — Ты веришь, что мы дойдем до наших?.. Мне часто кажется теперь, что умрем мы. Или от холода умрем, или… голод свалит.
— Не свалит, — сказал Петр. — Мы должны дойти.
Ему не хотелось и думать, что они не дойдут, что зима и голод свалят их здесь.
Легли на нары, подстелив под себя полушубок. Прижимались друг к другу — так было теплее. Петр вспомнил Валю. Но слез не было — только щемящая тоска охватила всего да по-человечески жалко стало Настю.