В полночь дежурный по лагерю заорал через щит в землянку:
— Тревога! Гитлеровцы!
Все вскакивали с нар. Настина косичка пристыла к обледенелой стене. Рванувшись, Настя вскрикнула. Из землянок выбегали еще сонные, еле натянув верхнюю одежду. Перед землянкой Настя прижималась к Петру дрожащим телом и, отдирая от косички лед, говорила:
— Сил нет… Уж скорей бы… что-нибудь…
Петр не слушал — скликал своих бойцов, смотрел, как Батя собирает «лазарет», чтобы отвести небоеспособных людей подальше отсюда, в более или менее безопасное место, которое было намечено заранее.
Свистела непогода. Хлестал снег — жесткий, холодный. В стороне, к проселку, строчили два автомата. Чеботарев приказал Семену, разделив бойцов поровну, занимать оборону по центру и на флангах, чтобы не дать обойти лагерь, покуда Батя уводит больных и раненых на новое место, а сам бросился на выстрелы. Пока добежал, дважды спотыкался и падал. От бойцов, которые стреляли, было уже совсем близко, когда чуть ли не из-под ног Чеботарева шарахнулась в сторону… Петр подумал сначала — немецкая овчарка. Только уж через несколько шагов осознал, что это был волк. «Волки», — пронеслось у него в голове, и он приостановил бег, всматриваясь в ночной стонущий лес.
— Что тут у вас? — спросил Чеботарев, подойдя к дозорным, которые уже не стреляли, хотя спрашивать теперь было и не нужно.
— Волки… напали, — объяснил старший.
Чеботарев послал к Бате бойца.
— Сообщи: тревога ложная.
В эту ночь до утра в лагере никто не спал. Батя приказал постовым и секретам забраться на деревья. Он изредка выходил с Чеботаревым из землянки и вслушивался, как то там, то с другой стороны в тон метели грустно и тревожно подвывают голодные волчьи стаи.
— Зверю тоже не сладко, — сказал перед утром Чеботарев Бате, когда выходили они из землянки, и замолчал, увидав прямо перед собой прижавшегося к снегу зверя.
— Голод не тетка, — бросил в ответ Батя, а сам глядел, как волк, распустив хвост, убегал от них.
Петр не смог уснуть и утром. Думал, где достать продуктов. И решился наконец он, несмотря на вьюгу, сходить в деревеньку у проселка. Собираясь уж, объяснил Бате:
— Может, что и добудем.
Шел он с пятью бойцами.
А деревеньки, оказалось, по существу, и нет. Избы стояли полуразрушенные. Кое-где торчали из снега печи. Только у края, возле леса дымила трубой уцелевшая изба.
Взяв с собой бойца, Петр перебежал через огород. Обошел избу, прижимаясь на всякий случай к стенам. На крыльце потрогал, потянув за ручку, дверь. Не открывалась. Постучал. Боец с автоматом на изготовку ждал.
Увидав подоткнутое под крышу лезвие косы, Чеботарев выдернул его и, просунув концом под крючок, подал вверх. Крючок снялся. Петр приоткрыл дверь и проскочил в сени. У стены стоял мешок с мороженой картошкой. Петр широко распахнул дверь в избу и наставил внутрь пулемет. Наставил и сразу опустил, увидев у стола на скамье женщину, которая вязала спицами носок из шерсти.
Женщина была худущая, сухая, как хворостина, и определить ее возраст было трудно. Такие же, как она, истощенные ребятишки лежали на русской печи. В углу избы стояла деревянная голая кровать.
Когда Чеботарев закрыл за собой дверь, женщина поднялась. Испуганно оправила она длинное старое платье. Смотрела то на дуло опущенного пулемета, то в глаза Петру. Вымолвила полушепотом:
— Вы… партизан?
Ребятишки свесили с печи лохматые головы.
Чеботарев сел на скамью возле стены.
В избе было тепло. Петру пощипывало замерзшие щеки.
— Да, мы партизаны, — проговорил он наконец, глядя на женщину, которая снова села. — Не бойся. — И добавил: — Отряд вот голодает, продуктами бы хоть малость разжиться.
— Родименький, — сразу, испугавшись еще пуще, громко прошептала хозяйка. — Какие у меня продукты! Взяли немцы все… Сами впроголодь живем. Кормить нечем, — и показала дрожавшей рукой на печь. — У меня их вон… мал мала меньше.
Чеботарев тут же встал. Глаза его гневно впились в женщину. «Мороженой картошкой свинью, поди, кормишь, а нам дать нечего!» — вскипело в нем. И, подойдя к ней ближе, он процедил:
— У нас люди пухнут с голоду, а ты… картошку морозишь?!
— Последняя она у меня, — завопила женщина, уставив на него снизу вверх вытаращенные, в слезах глаза. — По морозу на колхозном поле насобирала, чтоб хоть как бы… прокормить… их. Пожалей, родненький! — И упала со скамьи Петру в ноги, выпустив вязанье и выбросив перед собой руки в трещинах. — Сгинем мы так-то…