На минуту к Петру приходит сознание, и он начинает понимать, что голова его уперлась в каску гитлеровца. Чувствует, как немец шевелится и пытается ползти. У Петра тоже нет сил поднять голову. А поверженный враг каской все давит, давит… и у Петра, в подсознании где-то, возникает злое, неуступчивое чувство, и он, Петр, начинает загребать руками горячий снег. Напор Чеботарева страшен, и немец подается назад, а тот, ощущая это, еще с большим остервенением гребет руками. Пальцы Петра уже достают до мерзлой, скованной земли, но он не чувствует этого и гребет. Гребет машинально, бессознательно. При этом ему уже кажется, что он стоит возле ели у «норы» и набирает в котелок яркий, слепящий глаза снег, который надо растопить и после угостить кипятком продрогшую до косточек Настю. В голове медленно вспыхивает и гаснет, чтобы снова вспыхнуть, мысль: «Вот если бы у всех была такая совесть — чистая, как снег…»
А Волховский фронт, поддерживая наступление Красной Армии под Москвой, рвался вперед… И чья-то нежная, по-матерински чуткая рука торопливо перевязывала Петру тяжелые раны…
ЭПИЛОГ
Все испытал за войну Чеботарев, все перенес, что отпускается судьбой солдату. Четырежды был он ранен — четырежды возвращался в строй. На узкой полоске сталинградской земли с ожесточением отбивался бутылками с горючей смесью и связками гранат от немецких танков. Под Курском с противотанковым ружьем стоял насмерть, преградив путь хваленым «тиграм», «пантерам» и «фердинандам»…
И всю войну, сколько ни был Чеботарев на передовой, помнил он себя лишь в одном положении: лицом на запад. Отступал ли, огрызаясь, или оборонялся, наступал — глаза всегда смотрели туда, откуда пришло на родную землю горе. И казалось, после всех невзгод, камнем ложившихся на душу должно было одеревенеть сердце Петра. Но его сердце — сердце русского солдата, отходчивого по натуре, — оставалось ч е л о в е ч н ы м. Утраты жили в нем, Петре, как-то сами по себе, не мешая главному. Крепла никогда не угасавшая вера в ПОБЕДУ. И не злобилось, а добрело его сердце по мере того, как фронт уходил на запад. Поэтому, когда ступили мы на немецкую землю, Чеботарев уже забыл о мести и шел по ней не мстителем, а как освободитель. Душа была наполнена радостным ощущением стремительно приближающейся победы над гитлеризмом, и в то же время боль, горечь охватывали его при виде голодных, перепуганных жителей. На бросавших ему к ногам оружие немцев он глядел с превосходством победителя, великодушно дарующего побежденному жизнь. Они с недоверием принимали эту милость, потому что сами-то умели лишь разрушать, убивать, грабить — такими их сделал нацизм, — и только в этой роли и представлялся им победитель… Но Чеботареву некогда было им объяснять такие «тонкости» — шли на штурм последнего оплота гитлеровских головорезов.
— На Берлин!!
Тут-то — еще до позорной капитуляции врага — с Чеботаревым и случилось непоправимое.
Их рота — Петр был уже помощником командира взвода — подбиралась через завалы из кирпича и скрученной арматуры к рейхстагу. Был виден его еле различаемый в насыщенном дымом и пылью воздухе купол — цель, к которой Чеботарев шел четыре суровых военных года.
После жаркого боя с эсэсовцами они заняли какое-то полуразрушенное здание. Подъехала, прячась за уцелевшую часть стены, полевая кухня. С котелком дымящейся каши Чеботарев возвращался от нее во взвод. В стороне, между развалинами, увидел он мальчика-немца. Голодными глазенками малец жадно смотрел на солдатский котелок. «Бедняжка», — вздохнул Чеботарев и представил, каким бы был теперь их с Валей ребенок. Представил и, свернув, подошел к мальчонке. Тот испугался, но не убежал.
Петр протянул ему, достав из-за голенища, ложку.
— На, ешь, — ласково сказал он и похлопал его по худенькой спинке: — Мать-то где? Муттер есть у тебя?
Мальчик был годков шести и, видно, смышленый. Обрадовавшись доброте дяди, он улыбнулся было, и вдруг тут же губенки его задрожали, а из глаз хлынули слезы. Показывая грязной ручонкой, державшей ложку, на развалины, ребенок всхлипывал и что-то говорил на своем, непонятном Петру языке. Чеботарев тяжело вздохнул: понял, что мать его погибла.
— Ешь… Ты ешь, — не зная, что сказать, произнес Петр. — Ешь, а потом… — И увидав его драные коленки коротких штанишек: — Поешь, и к нам пошли. Пойдем?
Грустными глазами уставился на взлохмаченную головку мальчугана Петр. Представил, сколько осталось горя всюду, где прошла страшная, человеконенавистническая орда фашизма.