Мальчик ел жадно. Глазенки его, уже доверчивые и ласковые, то и дело останавливались на увешанной орденами и медалями могучей груди Чеботарева. Наконец он спросил, остановив у рта ложку, полную каши, о чем-то. С груди не спускал горячего взгляда. И Петр подумал, что ребенок хочет знать, что такое у него на груди.
— Награды это, — погладив мальчика по головке, сказал Петр. — Награды! — И, улыбнувшись, добавил: — Это мой путь… к тебе… чтобы спасти тебя.
Мальчик не понял, но остался вполне доволен ответом. А Петр, по-отцовски уже жалея его, подумал: «Везде они, мальчишки, такие. Хоть у нас, в России, хоть здесь», — и вдруг решил не оставлять его тут. Пропадет.
Опорожнив с мальчиком котелок, Петр поднялся.
— Давай-ка сходим еще за кашей, — улыбаясь и показывая ребенку пустой котелок, он взял его — угловатого и истощенного, с синеватой тонкой кожей — на руки. — Не оставаться же мне голодным! Видишь, я не наелся.
Но ничего не понявшего парнишку он понес не к кухне, а во взвод. Понес через навалы кирпича, щебня и арматуры. И прошел совсем немного, как наткнулся на раненого эсэсовца. Взгляд гитлеровца был, как у издыхающего хищника… в руке — граната. Первое, что инстинктивно сделал Чеботарев — это прижал к груди мальчика и бросился на землю, чтобы прикрыть его собою…
За неумолчным грохотом и гулом нестихающей битвы за Берлин взрыв гранаты Петр не слышал. Только увидел, падая, вспыхнувшее прямо перед собой черное пламя да заметил краем глаза ошалело бежавшего к нему из-за развалин солдата, на ходу пускавшего в гитлеровца яростные автоматные очереди. Радость, что совсем рядом — помощь, не охватила Чеботарева — в эту минуту он думал не о своем спасении, а о спасении мальчугана. Упав на локти и так удерживая себя над ребенком, он глядел, весь ужаснувшись, на истерзанные осколками и залитые кровью шею и плечики мальчика… Сильно жгло руки. Лицо заливало стекающей со лба кровью… В ясном еще, немутнеющем сознании мелькнуло с горечью, обидой, болью: «Эх, не спас…»
Петр вытянул из-под мальчика руку, и его обдало холодом: вместо кисти на кирпичном крошеве лежало какое-то розовато-красное месиво из тела и костей. Мысли о своей гибели не появилось, но почему-то со стремительной быстротой и защемившей сердце жалостью к себе, — что сейчас может оборваться и жизнь, — память вырвала одну за другой картины из прошлого — весь солдатский путь, дружба с Валей, родители возникли удивительно четкими, ясными и почти тут же начали куда-то пропадать, а перед глазами пошли многоцветные, как майская радуга, круги…
Но богатырская сила какое-то время продолжала удерживать Петра над умирающим ребенком; и в эти мгновения в его душе родилась и кипела, не оставив места страху перед смертью, такая жгучая н е н а в и с т ь к ч е л о в е к о н е н а в и с т н и к а м, убийцам р о д а Л ю д с к о г о, какой Чеботарев до этого еще не жил и которой хватило бы с е я т е л ю Справедливости и Добра направлять свою святую поступь до конца дней своих.
1963—1967