Вскоре Закобуня вскочил и пружинистым кошачьим шагом ринулся к шалашику. Метрах в десяти от него он упал и крикнул:
— Выходи, кто есть!
Смотревшая на Чеботарева сторона шалашика качнулась, из него, неторопливо раздвинув ветки ольшаника с жухлой листвой, показалась седая взлохмаченная голова старика.
Первым поднялся Карпов, за ним — Чеботарев.
— Ну и чучело! — направляясь к шалашу, засмеялся Карпов.
Сконфуженный Закобуня встал и выругался по-украински.
Лежал еще только Сутин. Поравнявшись с ним, Чеботарев сказал ему с ехидством в голосе — после разговора с Зоммером он никак не мог настроить себя на равнодушное отношение к Сутину:
— Вставай, Аника-воин! Или трусишь? А вдруг старик… выстрелит?
— Не трушу, а осторожность… должна… — проговорил Сутин не смутившись и поднялся. — Там, за его спиной, может, кто и есть! Мало ли как бывает. — Он начал очищать с запачканных брюк грязь, а сам поглядывал на старика и сопел себе под нос: — Сатана проклятая, теперь опять заставят мыть…
Закобуня подошел к старику вместе с Чеботаревым. Поглядывая на дробовик в руках колхозного сторожа, он сказал шутливо:
— Так, деда, фашистские диверсанты у тебя всю рожь спалят — в неположенное время дрыхнешь.
Старик был глуховат. Опершись на ружье, как на посох, он выставил левое ухо и старался уловить, что ему говорят. Появившийся из-за шалаша Курочкин спросил у него по-командирски требовательно:
— Ночью тихо тут у тебя было? Подозрительные не проходили? Немцы не пролетали?
Дед не расслышал. Курочкин повторил, прокричав ему в волосатую раковину уха и показывая на небо рукой.
— Летать-то кто-то полетывал, — заулыбался дед в курчавую седую бороду и пошутил: — Бомбить вот никто не бомбил: цель мала. И что проку этакого убить — мне и так скоро помирать.
Все засмеялись, кроме Курочкина, который снова прокричал старику:
— Я серьезно спрашиваю: чужие, диверсанты не проходили?
— За кого ты меня считаешь, сынок? — обиделся дед. — Да увидел бы, словил бы… Как я разрешу врагу по нашей земле ходить?! Я все ж вооруженный! — И дед, строго поглядев в глаза Курочкину, погладил похожей на лопату сухой ручищей изъеденный ржавчиной ствол ружья.
Кто-то усмехнулся:
— Рожь-то зеленая! Что ее стеречь?
— Извини, дедусь, потревожили, — прокричал не то с издевкой, не то ради вежливости Курочкин и приказал бойцам идти к опушке.
— Сам понимаешь, служба, — засмеялся Закобуня.
— Служба, служба, — уже вдогонку проговорил дед, расслышав, видно, только последнее слово.
До полудня отделение просмотрело весь свой участок. Домой, в Вешкино, возвращались уставшие, с мокрыми от пота спинами, потому что горячо пекло солнце.
Дорога вывела к полю, избитому градом.
— Ждали, ждали колхознички урожая, а дождались… — тоскливо поглядывая васильковыми глазами на прибитые к земле, измолотые стебли овса, отметил Закобуня.
Кто-то сзади ответил:
— Не везде же выбило. Вон рожь-то какая! Видел ведь?! Град прошел полоской.
— Полоской… Что ж, что полоской. На этой полоске твоей, поди, столько выбило, что город прокормить можно, — не удержался Карпов.
— Овсом-то? — не разобравшись в сути разговора, решил блеснуть умом Сутин.
Никто ему не ответил. Закобуня и Карпов, любившие землю каждый по-своему, поглядывали на овес скорбно-скорбно.
На шоссе, откуда уже слышалось урчание моторов, решили выйти прямо через лес. Напали на тропу, которая, то и дело теряясь, вывела в редколесье. Дальше начиналось болото. Позавчерашняя гроза напоила его водой, и оно сделалось непроходимым. Но Курочкин, понимая, что все устали, решил скорее выйти на шоссе, которое, судя по шуму машин, было совсем недалеко, и сказал:
— Преодолеем. На то мы и бойцы Красной Армии.
Где проваливаясь в гнилую, черную жижу, а где прыгая с кочки на кочку, преодолели его и оказались у шоссе.
Передохнув на обочине, двинулись по шоссе к Вешкину. Нагнали цепочку беженцев. Старичок лет семидесяти толкал тачку, нагруженную чемоданами и узлами. Молодая женщина, придерживая рукой вконец изнуренного мальчика лет семи, помогала тянуть тачку за лямку и напрягалась, как бурлак. Когда обходили тачку, старик тяжелым взглядом окинул строй. Глаза его будто говорили: «Защитнички тоже мне». Чеботарев опустил взгляд. «В чем же мы виноваты, — никак не мог понять он. — А если нас здесь держат?» Сбоку шла девушка лет двадцати. Чеботарев ее не видел — в глаза ему бросились ее ноги; он подумал: «Все туфли сбила». И вдруг повеяло на него чем-то близким. «Валя!» — охваченный волнением, чуть не выкрикнул Петр и тут же поник: не она… Обогнав эту цепочку людей, Чеботарев долго еще шел с таким чувством, будто только что виделся с Валей. Обернулся, чтобы посмотреть еще раз на беженку. Но вся группа сделала привал, и беженки среди сидевших на обочине не было. «А если и Валя где-то вот так бредет по дороге? — подумал Петр. — Немцы-то напирают вон как!»