Немец сразу сник, а когда Курочкин, шикнув на Закобуню, еще ближе подступил к нему, совсем растерялся.
— Я тебя спрашиваю, где цвай? — проорал сержант. Курочкину было обидно, что он, командир в роте далеко не из последних, упустил врага.
Вернулись посланные искать второго.
— Два там парашюта, и следы сюда ведут, — доложили они.
— Не сквозь землю же он провалился! — посмотрел на них Курочкин.
И вдруг немец по тому, видно, как простодушно — даже с каким-то любопытством — поглядывали на него красноармейцы, как все-таки не злобно суетится их командир, утвердился в мысли, что расстрел ему не грозит. И на лице его появилась злобная усмешка, под рыжей челкой на низком выпачканном болотной тиной лбу запульсировала жилка. Он выпрямился, перестал трястись. Сказал с достоинством, хотя руку выбросить, как было принято у фашистов, вперед-вверх побоялся:
— Хайль Гитлер! Рус капут!
Чеботарев стиснул зубы. Снова вспомнил слова Зоммера о разных немцах. Смуглое лицо Закобуни совсем почернело, и он выругался, а Сутин, стоявший сбоку от сержанта Курочкина, с силой ударил гитлеровца в ухо. Немец покачнулся, но устоял.
— А бить пленных нельзя, — сказал он вдруг по-русски, медленно цедя слова. — Надо знать международную конвенцию. — И прошептал: — Мужичье!
— Где второй? — ошеломленный тем, что немец говорит по-русски, грозно подступил к нему Курочкин.
— В болоте он. Утонул. Ранен был. Я его понес и провалился. Не его же спасать, если сам тонешь, — с пренебрежением проговорил пленный.
Сутин, грозно посмотрев на пленного, посоветовал Курочкину:
— Пусть достанет. Может, у того документы какие важные.
Когда гитлеровец выволок напарника, все увидели, что череп у того проломлен ударом пистолета. По телу Чеботарева поползли мурашки.
— Какой подлец! — громко прошептал он, посмотрев на пленного. — Товарища убил, чтобы себя спасти.
Сутин с ехидцей поправил его:
— У них не товарищи, а приятели, — и сострил: — От слова «приятный». А приятной и баба не всегда бывает.
Это он мстил Петру за реплику во ржи. Но его никто не слушал. Каждый по-своему выражал вслух негодование поступком гитлеровца.
— Вот зверье! Убил и стал на него, чтобы не засосало самого… — возмущался Закобуня.
Мертвый был летчиком. Сняв с него планшет с картой и вывернув карманы его летной куртки, все задумались, что с ним делать. Наконец Курочкин решил по-своему: он приказал пленному столкнуть труп в трясину. Тот сделал это хладнокровно. Сутин поглядывал, как уходят в болотную тину обутые в хромовые сапоги ноги мертвого немца, не выдержал и пожалел — хороший, мол, хром, снять бы надо, не по-хозяйски. Курочкин обрезал его:
— Бессовестный! Больше чтобы подобного я не слышал. Не хватало нам иметь мародера.
Пленному гитлеровцу связали брючным ремнем на спине руки и повели его к шоссе.
Чеботарев шагал за ним. Закинув за плечо пулемет, думал: «Вот они какие бывают, Федор, немцы! Похуже и тех, о которых ты говорил с ненавистью».
Вышли на шоссе. По противоположной кромке дороги устало брели беженцы. Пленный не очень громко, но так, чтобы слышали бойцы, проговорил:
— Через неделю-две падет Ленинград, к осени — Москва. И куда они бегут? От нас не убежишь. Мы уже на Двине. Крунтспилс взяли. Дороги между Псковом и Лугой уже фотографируем — сверяем точность карт… Ребята вы хорошие, вам надо думать о сдаче — фюрер воюет с большевиками…
Чеботарев не сдержался: послав из-под руки приклад пулемета вперед, он сильно ударил им немца в спину. Пленный смолк. Дернулся и озлобленно поглядел на Петра. А Петр начал сознавать: выскочи бы на немца таким, какой он сейчас, — весь диск высадил бы в эту погань. Идти стало невыносимо трудно. Мокрая от пота гимнастерка прилипала к лопаткам. Ремень от пулемета впивался в плечо и тянул вниз. В душе копилось какое-то омерзительное равнодушие. Хотелось сесть прямо тут, на обочину… Но надо было идти, и он шел…
Вторую половину дня рота неподалеку от школы занималась тактической подготовкой. Часов в восемь вечера из батальона привезли письма. В коридоре у столика дневального столпились бойцы — каждый хотел первым получить долгожданную весточку.
Письма раздавал старшина, Шестунин. Он брал из рассыпанных по столику писем конверт и, поднимая его над головой, выкрикивал фамилию. Письмо уплывало через головы, и счастливчик отходил в сторонку, разрывал конверт, прислушиваясь к голосу старшины — не будет ли еще.
Чеботарев протиснулся почти к самому столику. В каком-то предчувствии ждал: вот старшина выкрикнет его фамилию!.. И письмо действительно ему было — из Сибири, еще довоенное. Получил его Петр уж чуть ли не последним, когда собирался подойти к Зоммеру, читавшему у окна весточку из Энгельса, от отца.