— Письма? — Петр приложил руку к карману и вспомнил, что единственное письмо от отца с матерью осталось в вещмешке. — Да были, — сказал он. — Из дому письмо. Так, ничего особенного.
Глаза Спиридона Ильича, вспыхнув, сразу погасли.
— О своих ничего не знаю. Бомбят все там. Когда стояли ближе, так слышно по ночам было… Валентина-то, чертяка, — не слыхал, поди? — в госпиталь устроилась. Боевитая, непоседа… в меня.
Петр с силой надавил на собранные в шарик хлебные крошки, подумал: «Может, рассказать все же? Попытается найти — я же больше ничего не смогу». Но что-то идущее или от боязни расстроить старика, или просто от стыда, что не уберег ее, удерживало.
— Уходить мне надо, а то как бы и штаб батальона не снялся… — сказал он, почти упрашивая. Знал: посидит еще немного и расскажет все, не выдержит.
— Отдохнул бы. Больно уж ты того, усталый. Да и рукав зашить надо. — Спиридон Ильич встал, взял свой мешок и извлек из него в носовой платок завязанные нитки с иголками.
Уверенности, что следует отдохнуть, в голосе старика Петр не почувствовал. «Сам понимает, что идти надо», — решил он. Неумело Петр начал пришивать выхваченный углом кусок материи. Глянул на зашитую дыру рядом — след от самоволки — и подумал: «Обе — дыры как дыры, а кто поймет, которая от чего».
Закончив, Петр встал.
— Так я пойду, — грустно сказал он.
— О тебе-то я так и не услыхал, — с трудом выговорил Спиридон Ильич.
— Рассказывать не о чем. Вот тут стояли. По лесам за немецкими парашютистами гонялись, как и вы…
Расстались они на шоссе, пустом и мертвом, словно на рассвете.
Пожав Спиридону Ильичу руку, Петр пошел торопливым шагом. Не оглядывался, чтобы не видеть сгорбленной фигуры Морозова. Шел и думал о Вале, терзал свою совесть тем, что не уберег подругу.
…Штаба батальона на месте не оказалось. Петр у колхозника переночевал и рано утром поднялся.
Отказавшись ждать завтрак, он выпил стакан молока и торопливо вышел на безлюдное шоссе. Направляясь к Пскову, с тревогой думал: а вдруг не найдет роту? Может, и в комендатуре не знают теперь, где она находится? Вспомнив, что в казармах еще оставались полковые склады, решил сначала зайти туда.
Мимо, шурша шинами о сухой асфальт, бешено неслась к Пскову колонна военных машин с накрытыми брезентом кузовами. «Боеприпасы, видно, везут», — подумал он и поднял руку. Последняя притормозила, молодой шофер в военной форме крикнул:
— Не положено, видишь, — и кивнул на кузов.
Колонна, пыля, скрылась за пригорком. И снова стало тихо. Поднимаясь, плыло над лесами солнце. Позже стали встречаться беженцы, как вчера, и поодиночке, и группами, а где-то даже целой партией, не меньше той, что была у Крестов. Но беженцы были уж не в диковинку: он не обращал на них внимания, потому что сам находился в положении не лучшем, чем они, да и устали глаза видеть человеческую беду.
В одном месте взгляд его остановился на двух женщинах, и то потому лишь, что они сидели на изуродованной консоли сбитого немецкого самолета и ели. В стороне торчал хвост машины и фюзеляж. На скрученном металле желтела свастика. Петр даже замедлил шаг. Пристально глядел на желтый цвет, и не верилось, что вот так просто можно повергнуть вражескую машину и она будет лежать изуродованной, жалкой.
Женщины заметили, что Петр с таким вниманием смотрит на самолет. Перестали жевать. Петр, встретившись с их глазами — укоризненными, насмешливыми почему-то, — отвернулся и прибавил шагу. Ожило в памяти вчерашнее утро, обстрел, Валя… И чем ближе он подходил к тому месту, где потерял ее, тем настойчивее думы о ней вытесняли из головы все остальное. Наконец… вот и обгорелая машина, сваленная уже кем-то в кювет… Петр остановился напротив пня, где сидел перед убитой девушкой. Рядом возвышался свежий холмик земли — кто-то похоронил… Огляделся, соображая, правильно ли он искал Валю. И вдруг ему показалось, что она могла убежать только в лес, а там, если ранена, упасть и… — это слово он не мог выговорить — «умереть». Оно не укладывалось в его сознании.
С какой-то дрожью в теле Петр сошел с обочины и направился, подминая траву, через узенькую полоску болота по опушке к лесу. Вошел в лес. Мягко ступая по прошлогодней листве, приглядывался. Ждал, что вот наткнется глазами на свежий холмик… Раздвинув кустарник, вышел на тропку, пересек ее и, пройдя через редкий березняк, оказался на опушке. За полем, на небольшом отлогом взгорке, разбросалась деревушка. Петр тяжело вздохнул. Сделав еще несколько шагов, остановился, тоскливо уставился на деревню, будто молил ее сказать правду, которую та должна была знать и поведать ему.