Открыв глаза, Валя увидела оконце, уставленное горшочками с цветами, полураздвинутые занавески и сразу все вспомнила. Попробовала повернуться, но, почувствовав острую боль в ноге, притихла. Так лежала она в пуховиках, может, минуту, может, час. Все виделось ей шоссе. Думала о матери, Петре… Боль в ноге поутихла. Валя долго смотрела в простенок неоштукатуренной, бревенчатой стены — на фотографию мужчины, сделанную, видно, очень давно. По сторонам висели фотокарточки поменьше — женщина в платке и парень, в чертах которого угадывалось что-то знакомое. Потом ее взгляд пополз по пазам… В красном углу чуть тлела перед иконами богоматери и Христа лампадка. К глухой стене прижалась русская печь. Напротив печи, у среднего окна, стоял квадратный стол без скатерти. Валя стала припоминать, как попала сюда.
…Глухими, цокающими ударами рассы́пались вокруг Вали пули. Острая, обжигающая боль разбежалась по ноге. Валя увидела кровь… Бросилась с шоссе к лесу — вслед за другими. Выскочила на тропинку. Сколько бежала, не помнила. Остановилась, когда почувствовала слабость. Стараясь не упасть, села на бровку вьющейся между молодыми березами тропы. Пробовала оторвать от подола платья ленту, чтобы наложить жгут, но в руках не было сил. Чувствуя, как теряет сознание, огляделась. Людей нигде не было. Схватившись рукой за жиденькую ветку, начала валиться на бок. Сейчас ей казалось, что тогда она плакала и звала маму… а ветка гнулась, гнулась… И еще: будто окровавленной рукой прижала подол к ране…
Заскрипела дверь.
К кровати подошла женщина лет пятидесяти, в черном платке и темном платье. Перекрестившись, сказала грубым, почти мужским голосом:
— Полегчало, дочка? Бога молю.
— Спасибо, — прошептала Валя.
Женщина погладила ее шершавой, как у мужика, ладонью по собранным в косу спутанным волосам. Спросила:
— Поесть, может, дать? За полдень уж время-то… Надо есть, а то крови вон сколько вышло.
Валя не ощущала голода. При мысли о пище затошнило. Отрицательно покачала головой.
Женщина вышла в сени и скоро вернулась с глиняной кринкой. За печью на кухонном столе она налила в стакан парного молока и принесла его Вале.
— Выпей, — садясь на кран кровати, ласково попросила она. Приподняв голову Вали, поднесла стакан к ее бескровным губам.
— Не хочу, — сказала слабым голосом Валя и, отпив полстакана, положила голову на подушку.
— Тебе больше есть надо сейчас. Сил набираться, — заговорила женщина.
— Как вас звать-то? — спросила Валя.
— Да все теткой Надеждой величают. Зови так.
— Спасибо вам, вы спасли меня…
— Да что уж! Чего тут считать. Я ведь человек, поди… А ты, поди, не помнишь ничего?.. Не помнишь? Ну вот… Иду это с работы — в поле была… гляжу, на тропке-то… ты. А тут уж через поле и деревня наша, рядом. Побежала за соседкой. Врачует она у нас… Ты без памяти, значит, была. Я-то не понимаю, а соседка, она мастер лечить. У нас все к ней идут, как занемогут чем… Ну, вот… Оглядела она тебя. Нога не сломатая. Так, рана одна. Перепугалась ты, наверно… Приложила она к ране что-то, да и сюда, ко мне перенесли тебя.
Тетка Надежда подняла на икону в углу глаза и зашептала молитву. Валя глядела на ее губы и старалась понять, что она шепчет. Валин взгляд был нежен и добр — не такой, каким она окатывала свою мать, если заставала за молитвой, хотя мать ее и молилась от случая к случаю, больше из суеверного предположения, что коли бог есть, то услышит, а нет, так не переломится она оттого, что перекрестилась.
Помолившись, тетка Надежда снова подала Вале стакан.
— Допей, — сказала она, вздохнув. — Чуть и осталось. Не выливать же добро, грех.
Валя покорно взяла дрожащей рукой стакан. Приподнялась, искривив от боли лицо. Тетка Надежда придерживала одной рукой ей голову, другой помогала держать стакан. Валя с трудом глотала парное молоко. Выпив, откинулась на подушку и спросила, начав сомневаться во врачебных способностях соседки:
— А фельдшер хоть у вас есть в деревне? — и стала думать о красноармейце, который умирал от гангрены в госпитале, где она работала.
Фельдшера в деревне не было. Все здесь, оказывается, лечились сами — травами да заговорами. И только по большой надобности, когда эти средства не помогали, люди ехали в Псков.
Тетка Надежда встала. Отнесла стакан за печь. Вернулась. Постояла над кроватью. Потом сказала, что побежит в правление, и ушла. Валя уснула. Сквозь сон слышала, как то приходила, то снова уходила куда-то хозяйка. Изредка открывала глаза. Бездумно глядела в черный от копоти потолок и не замечала, как глаза снова закрывались и ею овладевал сон. Сон часто прерывался — пулевая рана в икре ныла и при малейшем движении «стреляла», давая о себе знать. Нога казалась деревянной, чужой. Вале хотелось повернуться на бок, согнуть в коленке ногу. Не решалась. Когда сон больше уже не приходил, а тело отекло и лежать стало невмоготу, Валя осторожно приподнялась на локте, стала поворачивать раненую ногу. Жгучая боль разбежалась от икры вниз и вверх по ноге… Валя все-таки повернулась на бок. Уснула. Проснулась, когда в комнате стояли сумерки…