— Кто дрался? — с угрозой спросил их Буров и тоже вперил в красноармейцев почерневшие глаза.
Варфоломеев молчал. Он знал по опыту — своему опыту, который приобрел, когда еще служил бойцом, — не скажут. Молчал, а сам упорно думал, пытаясь разгадать причину драки.
Вдруг чуть вперед выдвинулся Чеботарев. С ненавистью в глазах он выговорил:
— Я дрался. Я во всем виноват — бил Сутина.
Холмогоров оторопел. А Буров, приблизившись почти вплотную к Чеботареву, гневно сказал:
— Позор! Последнее дело!.. Этому ты что, в отлучке научился? — Политрук ненавидел людей, которые в спорах вместо силы разума применяли силу кулаков своих, и был с ними беспощаден. — За что ты избил Сутина?!
— За что? — обиженно переспросил Чеботарев и нашелся: — А пусть Сутин сам… скажет!.. Я… расписку дал молчать. Пусть!
Все посмотрели на Сутина, который, опустив голову, шмыгал носом. Холмогоров приказал ему идти к прудику и вымыть лицо. Буров говорил Варфоломееву, чтобы тот присмотрел за Чеботаревым и внушил ему, как надо вести себя в армии. Курочкин, отвернувшись, грыз сухую былинку.
Гнетущее состояние длилось минуты три. Потом Холмогоров отдал распоряжение всем идти на свои места, а Варфоломееву — разобраться, виновных наказать и доложить об этом лично.
— Немец на носу, — сухо бросил он напоследок, кивнув в сторону Изборска, откуда по шоссе шли, отступая, части, — а вы тут… — И пошел усталой походкой обратно к своему КП, а пройдя немного, остановился, повернулся и крикнул Бурову: — Ты разберись во всем!.. Уладь как надо.
У КП Холмогоров опять стал наблюдать за дорогой, над которой висела пыль, скрывая двигающиеся двуколки, кухни, усталых бойцов… Он сел на камень и задумался. Решил, что от этих частей для обороны укрепрайона толку будет мало. Вдруг услышал далекие раскаты орудийной стрельбы. Не поверил. Прислушался. Глухо гудело где-то за Изборском. Ухала артиллерия. Гудел приближающийся фронт, гудел, передавая через застывший, хрустально чистый воздух свой устрашающий говор.
Приказав сообщить на КП батальона, что слышится далекая артиллерийская перестрелка, Холмогоров не полез в землянку, остался на воздухе. «Все-таки это, наверно, отходят тылы. Не может быть, чтобы перед немцами не было войск», — подумал он, поглядывая на шоссе, за которым низко висело над горизонтом солнце.
Холмогоров поднялся. Решил сходить к шоссе. Узнать. У деревушки, проходя мимо сарая, в котором спала часть бойцов из первого взвода, он услышал пение. Пел Слинкин. Кто-то несмело подтягивал ему и только мешал. Высокий звенящий голос запевалы роты выговаривал, налегая на тоскливые ноты:
Холмогоров остановился. Слушал, как боец пел. «Да, жизнь…» — подумал он, вздохнув. Грусть песни сразу же завладела им. Он почти зримо ощутил, как голос Слинкина бился, пульсировал, будто просил кого-то помочь. И Холмогоров вдруг понял, что Слинкину не хватает Зоммера, с которым они всегда пели. А голос у сержанта был густой, с переливами. Его баритон вплетался в голос Слинкина как-то незаметно, исподволь.
Песня вдруг смолкла, и наступила тишина, в которой послышался цокот копыт да натужное гудение моторов — оттуда, с шоссе. Холмогоров еще ждал: «Запоют, поди». Но Слинкин больше не пел. А Холмогоров все стоял и ждал. Растревоженный, вспомнил вдруг о жене, а потом о вчерашнем вечере, когда Слинкин с Зоммером пели его любимую:
И припев:
…Вернулся на КП Холмогоров уже ночью.
Буров лежал на нарах и читал газету при свете коптящей семилинейной лампы без стекла. Когда Холмогоров молчком разделся и лег на застланные плащ-палатками нары рядом с Буровым, тот сказал, оторвавшись от газеты:
— Вот жили… Социализм построили. Коммунизм начали строить… Помешали, стервы…
— Что построили, тебе видней, — проговорил уставшим голосом Холмогоров, — а вот что сейчас будет, надо гадать.
Глаза Бурова нехорошо блеснули. Потом он потянулся и, задумавшись, уставился в бетонный потолок. Негромко сказал:
— Заныл. Не ожидал я от тебя… Сейчас нам надо быть собраннее, тверже. Надо верить, что все это… временные успехи гитлеровцев и что мы… обязательно победим. Смотри! — Он сел и убежденно заговорил, отсчитывая по пальцам: — У нас морально-политическое единство — раз, партия ленинцев — два, у нас передовой по сравнению с Германией и ее сателлитами общественно-политический строй — это три. — Он победно поглядел на Холмогорова и снова лег. Посмеивался: — Да мы грудью раздавим их — нас чуть не двести миллионов… — И вдруг, подавив смешок в голосе, серьезно: — Раздавим и станем строить коммунизм дальше. Ну, может, не мы, но те, кто выживет в этой жестокой схватке с фашизмом, — они будут строить. И построят… А они не успеют, так их дети доведут начатое нами дело.