Я вышел из чащи кустарниковых листьев. Юноша опустил флейту. Он не боялся, просто смотрел на меня выжидающе. Я улыбнулся ему. И он улыбнулся в ответ. Странное у него все же было лицо. Когда он улыбался, глаза делались узкими, карие смешливые глаза выражали дружелюбие. Как причудливо, должно быть, перемешались в этом юноше кровь древних эллинов и кровь тех пришельцев, которых франки зовут славянами, болгарами, тюрками. Верно, были в его роду и ромеи- римляне, и сами франки. Улыбаясь, он слегка выпячивал губы.
— Ты сам сделал этот инструмент? — спросил я, указывая на его флейту.
— Это не настоящий,— ответил он дружелюбно, — Секрет настоящего утерян. Это я просто связал вместе две продольные флейты — вот и все.
— Может быть, и Омир был когда-то таким, как ты! — сказал я.
— Омир был слепой,— он посмотрел на меня с любопытством.
— Но не всегда же! — мне захотелось показать свои познания, — Сначала он, должно быть, был воином, и только потом, когда его ранили и он ослеп, стал певцом и музыкантом.
— Возможно и такое,— миролюбиво согласился юноша.
Он мне все больше нравился. Мне очень захотелось подружиться с ним.
Я не стал дожидаться, пока он проявит интерес к моей скромной особе, и спросил первым:
— Как твое имя?
— Меня зовут Панайотис.
И снова он не спросил, как же зовут меня. Но я назвался, не дожидаясь вопроса:
— А меня — Чамил.
Он дружески улыбнулся.
— Ты здесь поблизости живешь? — снова я первым задал вопрос.
- Да.
— А знаешь ли ты большой монастырь?
— Монастырь пресвятого архангела Михаила? Знаю. Я там живу.
— Ты — монах? — я отступил на шаг.
— Нет. Мать отдала меня на послушание. Но, я не хочу становиться монахом. Мне просто нравится учиться у отца Анастасиоса.
— Но и я хотел бы у него учиться! А правда, что он знает многие франкские наречия?
— Правда! И у него есть такие франкские книги! Но, если ты будешь у него учиться, ты сам увидишь!
— Отец Анастасиос хоть и неверный, гяур, но приятель моего деда Абдуррахмана, — выпалил я. И тотчас пожалел об этой нечаянной фразе.
Панайотис состроил гримасу. Но совсем не разозлился. И уже через несколько секунд его лицо приняло задумчивое выражение.
— Прости меня,— сказал я. — Я не хотел тебя обидеть.
Он пожал плечами и улыбнулся мягко. И вдруг сам предложил мне пойти с ним:
— Пойдем поищем отца Анастасиоса. Хочешь?
— Хочу! — я почувствовал, что краснею от удовольствия. — А как мы его найдем?
— Он в лесу, собирает целебные травы. Он славный. Добрый такой и веселый.
Мы пошли вместе. Я спрашивал у него названия деревьев и растений, и видел, что ему приятно отвечать мне.
«Наконец-то у меня будет друг! — думал я. — Вот кому я расскажу о Сельви! Вот кто поймет меня и подаст добрый совет!»
И тотчас же пришла в голову мысль: а если когда-нибудь от чего-нибудь и Панайотис изменится, как изменилась Сельви из-за своей болезни? Неужели я и его разлюблю? Меня с новой силой охватило презрение к себе самому. Я думал о том, где пролегает граница, отделяющая в одном человеке здоровье от болезни. Когда, в каких случаях можно говорить, что человек изменился настолько, что это уже и не он, а что- то совсем другое...
Так мы шли и шли. И вдруг я понял, что именно сейчас могу открыть Панайотису свою тайну.
— Ты... любил кого-нибудь? — осторожно начал я.
— Да, — Панайотис обернулся ко мне, и я был поражен серьезностью его лица и глаз. Мои собственные страдания вдруг показались мне незначительными. Панайотис умел любить совсем иначе, чем я.
— Я любил одну девочку,— начал я, — Мне нравилось видеть ее, говорить с ней. Но у нее случаются какие-то странные приступы, вроде приступов безумия. Да, приступы безумия. Это отвращает меня от нее. Но я чувствую себя каким- то предателем и несправедливым человеком.
— Но разве ты виновен в том, что больше не любишь ее? Не все ли равно, по какой причине ты разлюбил ее? Зачем приказывать своему сердцу? Пусть оно будет свободно!