— Ну, вот он! — дед указал на меня набалдашником своей трости.
Мы с Сельви молчали, не могли говорить. Мысли мои мешались. Я не понимал — быть может, я все еще люблю ее, люблю не как сестру? Я машинально взглянул на трость деда. Набалдашник представлял собой голову крылатого льва — то есть гривастую голову и крылья.
— Очень красиво,— я указал на набалдашник.
Сельви посмотрела на меня своим прежним серьезным взглядом; мне показалось, что она благодарит меня за то, что я оттягиваю разговор. Если бы она знала, о чем я хочу сказать ей!
— Эту палку и еще другие подарки прислал мне мой старший сын из столицы, из Брусы! — похвастался дед, — Это поднес ему один лекарь из франкского города Венеции, этот лекарь решил обратиться в правую веру и служить султану!
Боже! Где-то там, за стенами этого сада, этого нашего маленького мира, люди жили честолюбивыми стремлениями, добивались почестей и славы, а здесь я пытался устроить счастье двух влюбленных. Здесь дышала пышная зелень листвы, и розы благоухали нежно и сильно.
Дед опустился на скамью. Сельви помогала ему, поддерживая его за локоть.
— Ступайте! — дед махнул на нас рукой. — Походите! Поговорите! В это время сюда никто не заглядывает.
Мы послушно, как маленькие дети, отошли от беседки.
— Ты не сердишься на меня? — спросил я, когда мы вдоволь намолчались.
— Нет,— ответила Сельви своим прежним, глубоким и серьезным голосом и добавила: — Теперь уже нет.
Я подумал, что «теперь» — это после того, как она увидела Панайотиса, полюбила его, познала другую любовь, не то детское чувство привязанности, которое мы питали друг к другу несколько лет тому назад.
— Я люблю тебя, как сестру, и хочу, чтобы ты об этом знала!
— Я знаю,— она склонила голову, я увидел нежную светлую ниточку пробора на шелковистых темно-каштановых волосах.
— Я хочу многое открыть тебе. Я буду с тобой откровенным и тебя прошу об откровенности. Слушай меня спокойно и ничего не бойся! Скажи мне правду, ты помнишь ту поездку за город, когда вы разбили шатер? Помнишь?
Поколебавшись миг, она снова склонила голову.
— И монастырь помнишь, ведь помнишь?
Новый кивок.
— И юношу с флейтой? Ведь ты его помнишь?
Панайотис не говорил мне, был ли он тогда с флейтой, но
мне почему-то казалось, что был.
Она снова кивнула и стояла, не поднимая головы.
— Не тревожься, Сельви, — ласково сказал я, — Этот юноша — мой друг! Он любит тебя! Ты хотела бы увидеть его и говорить с ним?
— О Чамил! — она снова прижала ладони к груди.
— Жди нас здесь через два дня!
— Так долго! — невольно воскликнула она.
Я не мог не улыбнуться. Я уже снисходительно, как взрослый, относился к любовной горячности этой юной девушки.
— Да, через два дня. Они быстро пролетят. Ты не побоишься выйти в полночь и открыть вон ту дверцу? Сумеешь? Тебе не будет страшно?
— Нет, нет! Страшно? Мне будет радостно!
— Тогда так и сделай. И жди нас.
Мы вернулись к деду.
— Что? Наговорились? — спросил он, — А Сельви повеселела. Приходи еще, Чамил! Жаль, что я не могу оставить тебя обедать. Но, увы, приходится считаться кое с кем! — он зажмурил один глаз и подмигнул нам. Мы с Сельви весело рассмеялись.
Правду говоря, я немного тревожился. Вдруг Сельви испугается ночью в саду? Вдруг увидит свой призрак музыканта? И от потрясения болезнь вернется с новой силой. Я вспомнил, как Панайотис мне рассказал об этих странных расспросах о Сельви и ее семье. И где? В доме продажной женщины! А вдруг и в самом деле какой-нибудь развратник собирается похитить Сельви? Ночью она выйдет в сад совсем одна, откроет дверь, ведущую на улицу!.. Но все же я решил, что бояться нечего. Мы с Панайотисом придем раньше полуночи и будем ждать у двери. Только и всего!
Семь дней завершились. После занятий в монастыре мы с Панайотисом вышли в лес.
— Семь дней прошли,— сказал мой друг.
— Что ты решил?
— Я хочу увидеть ее!
Я и не ожидал иного ответа.
— Что ж, тогда... — и я рассказал ему мой простой уговор с Сельви, — Она будет ждать нас!
Он схватил меня за руку, горячо пожал, и вдруг повернулся и помчался обратно в монастырь. Я не стал дожидаться его возвращения. Я понял, что ему надо побыть в одиночестве.
В назначенную ночь мы подошли к дверце. На этот раз, конечно, Панайотис не отпрашивался у отца Анастасиоса. Мы немного подождали. Было еще рано. Затем я все же осторожно налег на дверцу плечом. Она была открыта! Страшные домыслы полезли мне в голову и, должно быть, отразились в испуганном выражении моего лица.