Так все и случилось.
Однажды ранним утром нашу семью разбудил громкий стук в ворота и крики:
— Отворите! Отворите скорей!
Все мы вскочили, наспех накидывая одежду. Моя маленькая дочь, годовалая Малика, заплакала и никак не могла успокоиться. Это еще увеличило суматоху в доме. Кормилица укачивала малышку. Другие дети тоже проснулись и поглядывали любопытными и испуганными глазенками.
Я очень люблю своих детей. И теперь я был страшно раздражен тем, что нормальная жизнь моих детей нарушается
Бог знает из-за чего, из-за чьих-то прихотей и глупостей. Те времена, когда я сам жил своими прихотями, например, покровительствовал любви Панайотиса и Сельви, те времена давно прошли.
Я велел кормилице и няне увести детей, а привратнику приказал отворить ворота.
У ворот стояли стражники из городской стражи. Они привели... Ну, вы догадываетесь, кого? Да, вы не ошиблись, правильно угадали. Конечно, они привели Сельви!
Она была похудевшая, измученная. И, по всему видно, совершенно обезумевшая. И не притворялась на этот раз. Глаза ее смотрели одичалым взглядом, лицо потемнело, волосы свалялись и поредели. Она молчала, смотрела прямо перед собой и будто ничего не видела. Ноги ее были босы. Стражники, обходя дозором рыночную площадь, заметили какую-то женщину, сидевшую на земле. Они подошли поближе и узнали Сельви. Они ее видели, когда Хасан устроил в Брусе свадебное торжество и показал невесту гостям и другим горожанам, всем, кто званый или незваный явился на свадьбу.
Ее повели к дому Хасана. Но она, видно, поняла, куда ее ведут, вырвалась и побежала очень проворно. Стражники побежали следом за ней. Она бежала прямо к моему дому. Они поняли, что она не хочет возвращаться к Хасану, и решили оставить ее у меня.
— Дело здесь нечисто,— сказал один из них.
Мать расплакалась при виде Сельви, обняла ее, повела в дом.
Бедную Сельви умыли, одели. Но она все сидела молча, понурив голову.
— Надо послать за Хасаном и потребовать от него объяснений,— сказала моя мать.
— Не стоит посылать, — ответил я. — Думаю, он сам скоро явится — требовать объяснений от нас!
— Сельви должна остаться у нас,— решила мать. — Что он сделал с ней? Уж не сошел ли он с ума?
— Вольно же всем сходить с ума! — сердито бросил я. — Только я обязан всегда быть разумным и серьезным.
Разумеется, днем в наш дом пожаловал Хасан.
— Я пришел взять Сельви, — уже с порога заявил он. — Вот и носилки со мной.
Выглядел Хасан, как обычно.
— Погоди,— заметил я,— сначала объясни, почему Сельви оказалась на площади и в таком виде? Нам ясно, что она убежала из твоего дома. Но почему? Что произошло между вами? Почему ты лгал моей матери, будто у вас все хорошо?
— Это что, допрос в суде? — заносчиво спросил Хасан.
— Нет, это просто попытка узнать, что же произошло с младшей сестрой моей матери.
— Я не обязан давать тебе отчет.
— Но она больна.
— Дома ее лечат. Приходится держать ее под замком. Вот служанка не доглядела, Сельви и сбежала.
— Немая служанка? — вспомнил я.
Он кивнул.
— Да, немая.
— Хасан, почему ты не давал нам знать о болезни Сельви?
— Я боялся, что вы подумаете, будто я дурно обращаюсь с ней и она из-за этого заболела.
— Обычно ее болезненным припадкам всегда предшествовали какие-нибудь потрясения.
— Потрясение было.
— Какое?
— Брачная ночь!
— Но... — вопрос замер у меня на губах. Я примерно представлял себе, что могло произойти в брачную ночь.
— Но вы стали мужем и женой? — тихо спросил я.
- Да.
— В чем же дело? Ее так потрясла обычная боль? Или ты был груб с нею?
— Нет.
— Что же тогда?
— Виновен не я.
— Она?
— Нет.
— Кто же?
— Не все ли тебе равно?
— Может быть, ты хочешь сказать, что Сельви потеряла девственность еще до первой ночи с тобой?
— Сказать так, значит, оскорбить ее!
— Но мое предположение верно?
- Да.
— И теперь ты мстишь ей, держишь ее взаперти.
— Нет, не так.
— Что же тогда?
— Не могу сказать. Ни тебе, Чамил, ни кому-нибудь другому. Никому.
— Сельви останется у нас.
— Нет, нет! — воскликнул он с отчаянием.
— Она больна.
— Я сам ухаживаю за ней Чамил! Не отнимай ее у меня. После той первой ночи я осознал, что не могу жить без этой телесной близости с ней
— Ты хочешь сказать,— строго начал я,— что вступаешь в телесную близость с больной, не помнящей себя женщиной? Это дурно, Хасан.