Итак, я не закапризничала, не рассердилась, а скромно спросила.
— Можно мне с ним поговорить?
Я увидела, как мама обрадовалась, и тогда я испытала удовольствие от своего скромного и достойного поведения. Никогда еще я не видела маму такой радостной. Она поспешно пообещала мне, что скоро мы встретимся в гостях у одной из ее старых приятельниц.
20
Мамина приятельница и ее престарелый супруг жили в довольно ветхом доме. Европейской мебели там не было. На полу в гостиной — персидский ковер, на тахте — красное бархатное покрывало. Пожилая служанка принесла кофе на серебряном подносе старинной чеканки.
Я сидела рядом с мамой, скромно склонив голову, но за этой смиренной позой скрывалась радостно-возбужденная душа. Чему я радовалась? Тому, что наконец-то моя жизнь изменится. Я стану замужней женщиной, испытаю новые чувства.
Джемиль сидел напротив нас и молча прихлебывал кофе. Я потихоньку разглядывала моего будущего мужа. Худощавый, он казался неуклюжим. Новый костюм сидел на нем мешком. Вероятно, и феска была куплена новая и топорщилась как-то смешно. Я поняла, что его темные волосы зачесаны назад. Кажется, волосы у него были хороши. Да они и сейчас разве плохие? Только все равно я не могу себя заставить прикоснуться к этим волосам.
Вот Джемиль поднял голову. Глаза у него темнели как-то смутно из-под тяжелых век. Очень заметны были морщины на смуглом лице. Это не были морщины старости, но обычные морщины крестьянской зрелости, крупные, резкие.
Что я чувствовала? Попробую сама себе объяснить.
Прежде всего — собираясь встретиться с Джемилем, я воображала, что я не только более образованна, чем он, но и чувства у меня богаче и тоньше. Я не отдавала себе отчета в том, что смотрю на него сверху вниз. Мне и в голову не приходило, что и он может относиться ко мне точно так же. А ведь все так просто — ему, самолюбивому человеку, уже кое- чего добившемуся в жизни, вовсе не хотелось, чтобы какая-то взбалмошная девчонка поучала и воспитывала его. Напротив — это он думал, что, вступая в брак со мной, делает мне одолжение, мне и моим родителям. Джемиль уже приобрел свой жизненный опыт, сделал свои выводы, а я, в сущности, собиралась опровергать эти его выводы, внушать ему свои мысли и чувства. И дело было совсем не в том, что в обыденной жизни Джемиль был опытнее меня. Ведь и я успела прожить на свете почти восемнадцать лет, и я накопила некий опыт, обобщила свои впечатления, сделала выводы. Просто мы — Джемиль и я — никак не совпадали друг с другом и потому ничего не могли друг другу дать. Это даже странно — два человеческих существа, вполне могущих соединиться телесно, абсолютно несоединимы духовно.
Я посмотрела прямо ему в глаза. И вдруг ощутила свою беспомощность. Я ничего не могла сказать ему взглядом; я не понимала, что говорит выражение его глаз. Мне стало не по себе. Мне захотелось, чтобы его губы задвигались, чтобы он произносил слова. Может быть, тогда мы сможем что-то сказать друг другу?
Взгляд мой скользнул чуть вниз. Я заметила, что Джемиль смущенно сплетает и расплетает свои сильные, крупные и длинные пальцы. Это меня тронуло. Хотя сейчас я думаю, что это тронуло меня именно как проявление слабости. А слабость Джемиля означала мою возможность доминировать, чувствовать себя сильной. Почему смутился Джемиль? Он вовсе не был слабым человеком, он сильный, я знаю. Предполагаю, что, глядя на меня, он угадал мою взбалмошность, и опасался, что я все испорчу какой-нибудь глупой выходкой, и тогда все его надежды на помощь моего отца пошли бы прахом. Ради справедливости добавляю сейчас, что, возможно, я ошибаюсь, и смущение Джемиля было вызвано какими-то иными причинами.
И еще одно: я ощутила, что присутствие этого человека заставляет меня держаться спокойно, серьезно, даже несколько скованно, говорить мало; что вообще-то не было мне свойственно.
Но заговорила я первая.
— Прекрасная работа, не правда ли, эфенди? — я указала на серебряный поднос.
— Да, красиво,— ответил он.
Затем опустил руку и ногтем постучал по серебру. Мне этот жест показался забавным. Я хотела было сдержать улыбку, опасаясь, что Джемиль истолкует ее как насмешку над ним; но все же решила, что ему будет приятно, если я улыбнусь дружески. И улыбнулась.
Он тоже улыбнулся. Обычно люди, когда улыбаются, хорошеют. Джемиль не составлял исключения. Улыбка его выражала добродушие и какое-то неожиданное озорство. Я подумала, что, должно быть, в детстве он был озорным мальчишкой. Мысль о том, что этот взрослый мужчина был мальчиком, заставила меня снова улыбнуться. Многих людей трудно представить себе детьми.