— Мама,— сказала я,— только не думай, что это что-то дурное!
— Ничего дурного я не стану думать о моей девочке,— ответила мама и снова потрепала меня по волосам. — Ну, беги.
Я вдруг поняла, что, если бы решилась на что-то дурное, мама стала бы моей защитницей, покрывала бы изо всех сил... Она, конечно, зависит от всевозможных условностей, но ее любовь ко мне сильнее этой зависимости.
Через три улицы от дома моих родителей меня ждала Сабире в экипаже.
Мы ехали вечерним городом. Бейоглу — знаменитая Пера — европейский Стамбул — развернула перед нами свои ярко освещенные витрины, нарядные фасады особняков, порталы ресторанов. Я с удовольствием вслушивалась в постукивание копыт. Вот и Багдадское шоссе.
Сквозь изящное металлическое плетение ворот видна темная липовая аллея.
Нас встретил садовник.
— Еще никого нет,— сказала мне Сабире.
Мне это было приятно. Значит, у меня будет время обдумать свое поведение.
Особняк Ибрагим-бея прекрасен. В передней — газовые рожки и широкая каменная лестница.
Мы прошли в комнату Сабире. Здесь, как и в ее городском доме, обстановка напоминает будуар героини какого-нибудь французского романа. На стене — картина Беклина в тяжелой золоченой раме. Модный современный европейский художник. Темный фон, смутно видимые нагие тела. Пожалуй, даже слишком смело для мусульманской женщины — вешать такое у себя в спальне. Но мне нравится эта смелость Сабире. Я на такое не решусь.
Мы переоделись. Сабире очень идет ее полосатое платье, волосы она высоко взбила. Я сначала приложила к своим волосам шляпку. И зачем я только ее взяла? Ведь она мне не понадобится.
Мне немного неловко. Я знаю, что сейчас буду выглядеть лучше, чем моя подруга.
Я надела длинное светло-синее платье, с чуть зауженной талией и падающей прямыми складками юбкой. Четырехугольный, немного скошенный вырез оставляет шею открытой. Вдоль рукавов — отделка из серебристых нитей, легкие серебристые кружева оттеняют тонкие кисти рук. Распустила волосы. Они упали почти до колен, покрыли меня, словно пушистая накидка; темно-темно-каштановые, почти черные, волнистые.
Из зеркала на меня смотрело совсем юное, свежее и чистое лицо, смотрело изумленными веселыми темными глазами из-под черных бровей.
В уши вдеты маленькие бирюзовые сережки. Колец всего два — серебряное, подаренное Джемилем при обручении, и тонкое золотое с капельным алым камешком — мамин подарок.
Вижу, что Сабире наблюдает за мной. Но мне совсем не хочется, чтобы она завидовала. И, может быть, я и не так уж красива; может быть, я просто сама себе кажусь красивее всех. Я быстро обернулась и порывисто поцеловала Сабире в душистую от пудры щеку. Она с улыбкой похлопала по щеке меня.
Я уложила волосы тяжелым узлом, как на рисунках на греческих вазах в музее, вдоль щек опустила по локону. Сабире вынула из ящичка туалетного столика маленький флакон. Но это было не обычное наше розовое масло, а парижские духи. Мы надушили кожу за ушами. По комнате разнесся прохладный волнующий аромат. Мне казалось, будто моя жизнь начинается заново, и это необычное праздничное начало сулит мне и в дальнейшем веселье и занимательные приключения.
В дверь осторожно постучали.
— Девочки, вы готовы? — раздался чуть насмешливый голос Ибрагим-бея.
Значит, он знал, что я приеду вместе с Сабире? Ну, конечно, знал. Сабире ему сказала.
Мои щеки предательски вспыхивают. Неужели он мне нравится? Неужели это серьезно? Или это всего лишь праздничное опьянение новизной? Всего лишь желание полюбить?
Мы вышли. Ибрагим-бей рассыпался в комплиментах. Он тоже наряден. Манжеты туго накрахмалены, из верхнего кармана пиджака торчит уголок платочка, волосы причесаны на косой пробор и приглажены. Усы изящно закручены кверху. Он чуть склоняется, я протягиваю руку, он касается губами тыльной стороны моей ладони. Я вспомнила, как взволновало меня когда-то прикосновение губ Джемиля. Странно, но теперь я не почувствовала никакого волнения.
34
Мы подошли к дверям гостиной.
— У нас здесь никто никого никому не представляет, все знакомятся сами,— улыбаясь, сказал мне Ибрагим-бей.
Я кивнула.
Я обрадовалась, услышав это. Мне вовсе не хотелось, чтобы меня торжественно представляли кому-то: «А это наша Наджие-ханым!»
В гостиной лампы чуть притушены. На полу — ковер с тонким узором. Красноватые оттенки ковра гармонируют с отсвечивающими на стенах картинами. Несколько изящных ваз с цветами. Тяжелые портьеры тоже красноватых тонов. Стулья, диваны. Комната, словно сдерживает пылание страсти, готовой вот-вот разгореться. Эти красные тона...