— Да так, ничего. Я сам виноват. Все эта кислота, понял?
Круки изобразил на лице театральную маску презрения:
— Это не оправдание, Кэлли, старина. Возьми, к примеру, Круки. — Тут он снова показал пальцем на себя. — Ему можно присвоить официальный титул: КРУЧЕ ВСЕХ. Никакое количество наркотиков не сможет выбить этого парня из седла! Именно в этом и состоит различие между профессионалами высокого класса с большим стажем и самоучками-любителями.
— Это или есть, или нету, — безразлично согласился Кэлум.
— Я об этом и говорю, Кэл! Таланту не научишься. Ни один учебник в мире не поможет.
Кэлум думал о Бобби и о Гиллиан.
— Я однажды видел документальный фильм о насекомых, о богомолах. Такие большие, свирепые твари, понял?
— Ага: злобные такие на вид, верно?
— Телка богомола отгрызает парню башку во время пистона: я, в смысле, не о богомолах. У парней с бабами вроде как бы то же самое, понял?
Круки посмотрел на Кэлума:
— При чем здесь эти богомолы херовы?
Кэлум наклонил голову и подпер ладонью щеку. Круки показалось, что он пытается закрыть лицо рукой. Потом он снова заговорил неторопливо и совсем упавшим голосом:
— Мы: видели парня: ну, Бобби: мы видели, как он умер: как мы могли: как будто ничего не случилось!..
Круки сел на край кушетки рядом с Кэлумом. Ему стало как-то не по себе. Он раз-другой попытался заговорить, но горло перехватывало. После долгого молчания он наконец сказал, глядя в телевизор:
— Что там за дерьмо кажут?
Кэлум поднял голову:
— Программа к завтраку. Надо бы позавтракать, понял?
— Верно, верно, умница! Я сбегаю на улицу за молоком и хлебом. — Затем Круки снова посмотрел на Кэлума, довольный тем, что напряженный момент прошел: — Интересно, как мы будем выпутываться из того, что ночью было?
Кэлум снова подумал о Бобби и еще о том, что этому наглому мудаку все равно ничего не объяснишь. Так и будет выхаживать по земле с оттопыренной нижней губой, словно весь мир обязан ему своим существованием.
— А хер его знает. Мы тут, в сущности, ни при чем. Просто скажем, что нашли Бобби на улице в полном отрубе и хотели ему помочь, понял? Гиллиан и Мишель — свидетели. Скажем, что убежали, когда на нас напали те парни. Они и будут выпутываться.
— Но Бобби загнулся от передозировки.
— Ну и что, может, загнулся, а может, эти психи его кончили. Выбора нет: или мы, или они. Пусть уж лучше они.
Круки посмотрел в окно: солнце всходило над домом напротив. Город оживал. Демоны, о которых они так любили говорить с Кэлумом, попрятались по норам: гости на вечеринке, уличная шайка, Бобби, Гиллиан, Мишель вместе с её Королевским банком. «Надо было все же вставить сучке, — подумал он с горечью. — Хорошенькая, в целом». Солнце светило, жизнь продолжалась.
— Ага, — согласился он. — Лучше они, чем мы.
Кэлуму показалось, что под окном скрипнули тормоза. Затем он услышал стук тяжелых башмаков — двух пар по меньшей мере — на лестнице. «Паранойя, — подумал он, — шалят остатки кислоты. Это просто отходняк».
Судьба всегда в бегах
Фармацевтический романс
Пролог
Пригожая деревенька Штольдорф, подарочный образчик сельской Баварии, располагалась милях в восьмидесяти к северу от Мюнхена, у самого края Байришервальда — дремучего Баварского леса. Впрочем, деревню правильней было бы называть Штольдорфом-вторым; развалины первого, средневекового, просматривались с шоссе милей-другой дальше. Раз, давным-давно, весенний Дунай вышел из берегов и начисто смыл добрую половину тогдашнего поселка. Дабы исключить такие наводнения в будущем, деревню отодвинули от реки-матушки вплотную к подножию лесистых кряжей, гигантскими ступенями уходящих в Чехию, за кордон.
Гюнтер Эммерих решил обосноваться именно в этом патриархальном, беспорочном уголке, благо и родственные зацепки у него в округе наличествовали. Здешней аптеке требовался новый владелец, и шесть лет назад Эммерих ее купил, навсегда распрощавшись с большой фармацевтикой и сопутствующими ей невзгодами. Мудрый поступок. Гюнтер Эммерих был доволен жизнью и считал, что обладает всем, чего можно пожелать. И вдобавок испытывал ехидное удовлетворение, воображая, каким выглядит со стороны: старец с молодой женой, прелестным ребенком, богатый, здоровый. Постдеревенского аптекаря сразу обеспечил Эммериху определенное реноме, а местная родня помогла вписаться в штольдорфскую табель о рангах столь непринужденно, что человеку, подобного тыла лишенному, не приснилось бы. По натуре Эммерих был чересчур скромен, чтобы чваниться, и соответственно не будил в окружающих амбициозных мыслей. Большая фармацевтика этим, с его точки зрения, грешила: наилучшие вакансии доставались бездарям — бездари, как никто другой, умеют выгодно себя подать. В Штольдорфе же былая слабохарактерность обернулась бесспорным достоинством. Деревенские чтили этого мягкого, вежливого, обязательного человека, привечали его красотку супругу и малыша. Однако, хоть у Гюнтера Эммериха и не было оснований жаловаться, он засыпал и просыпался с ощущением смутной тревоги, словно бы понимал: настанет час, и все, что он имеет, может — или даже должно — быть у него отнято. Да, Гюнтер Эммерих остро чувствовал бренность сущего мира.
Бригитта Эммерих, надо заметить, была довольна жизнью еще больше, чем муж. Со времен отрочества, замаранного наркотиками и подростковыми кризисами, лучшим из совершенных ею поступков оказался брак с пожилым аптекарем. Иначе она бы ползала по мюнхенскому Нойперлаху, потребляя и продавая амфетамины. Забавно, что вышла она не за кого-нибудь, а за фармацевта! Любовь в их отношениях, конечно, не ночевала, зато искренняя приязнь крепла на протяжении четырех совместно проведенных лет и схватилась намертво в день рождения сына.
Между тем сувенирная внешность деревни, при всем ее правдоподобии, отдавала ощутимой показухой; как любой населенный пункт, Штольдорф был многослоен. Эта местность до недавних пор оставалась одним из самых потаенных районов Европы; доступ и с Запада и с Востока прищемлял близкий и непреложный Железный занавес. По ночам мглистый лес за околицей источал зловещие сны, оправдывая древние легенды о зверюгах, рыщущих в его дебрях. Гюнтер Эммерих был религиозным человеком, однако ведь и образованным тоже. Он не верил в зверюгу, которая подкрадывается к опушке, чтобы наблюдать за беспечными штольдорфцами. Хотя порой ему чудилось, что лично за ним-то как раз подсматривают, шпионят, охотятся. Гюнтер не знал, чего ожидать от монстров, но отлично знал, на что способны люди. Бавария играла ключевую роль в становлении и триумфе нацизма. Едва ли не у каждого старожила в Штольдорфе было что скрывать, и о твоем прошлом тут не расспрашивали. Эта черта местного уклада импонировала Гюнтеру Эммериху. По скрытности он был настоящим экспертом.
Морозным, сумрачным декабрьским утром Бригитта и ее маленький сын Дитер поехали в Мюнхен купить кое-что к Рождеству. Как христианин Гюнтер Эммерих не одобрял околорождественскую коммерцию, но любил сам праздник и традиционный обмен подарками. Мальчик появился на свет незадолго до минувшего Рождества; иными словами, скоро они впервые усядутся под елкой втроем, по-семейному. В прошлом году Рождество не задалось. Сразу после родов Бригитта впала в депрессию. Гюнтер поддерживал ее как мог, заставлял молиться. Господь был их главным оплотом: оба некогда работали в мюнхенской благотворительной миссии, где и познакомились. Мало-помалу Бригитта вернула себе бодрость духа и зимних праздников ждала с нетерпением. За минуту-другую все это рухнуло.
Всего на минуту-другую она оставила ребенка одного на людной Фусгенгерцоне и заглянула в магазин «Подарки», чтобы купить Гюнтеру прелестную булавку для галстука. Выйдя на улицу, она обнаружила, что малыш и прогулочная коляска исчезли; на их месте зияла тошнотворная пустота. В крестце вспыхнул зубчатый озноб, пополз вверх по спине, последовательно выламывая позвонки. Объятая цепенящим ужасом, она с усилием повела головой — ничего, мельтешенье прохожих. Некоторые с колясками, но коляски другие и дети другие. Ржавчина паники будто разъела все скрепы ее костяка, так что громкий стон, вырвавшийся у Бригитты Эммерих, расплющил, размазал ее по витрине.