Выбрать главу

   Она до позднего вечера гуляла по близлежащим к пансиону кварталам. Думала поснимать, но сил поднять камеру не было. Не в руках сил, а где-то глубже, внутри. Часам ближе к одиннадцати, сообразив, что в результате своего беспорядочного променада стала объектом пристального внимания со стороны группы громкоголосых чернокожих подростков, Маша в ближайшем магазинчике купила бутылку красного вина и торопливо вернулась в свое временное пристанище. Именно благодаря бутылке вина она и смогла уснуть в ту ночь.

   А утром она сделала то, что дала себе слово сделать в день операции давно. Небольшой православный храм, находящийся не так уж далеко от клиники, она присмотрела почти сразу по приезду. И теперь она направилась туда.

   Машу трудно было назвать глубоко религиозным человеком. Не то поколение, не то воспитание. Но желание, нет, даже потребность сделать именно так, возникла сама собой, и Мария была необъяснимо уверена, что она должна это сделать. Пусть кто угодно из сверстников над ней смеется. Ей это все равно. Когда в твою жизнь приходят такие испытания, на мнение чужих внимания не обращают. Она будет делать то, что ей кажется важным и нужным Басу - пойдет и поставит свечку в церкви. За здравие. Так, кажется, правильно говорить? Кто бы ей еще объяснил, как это делать?..

   Словоохотливая старушка, вроде бы из второго поколения русской эмиграции, если Маша правильно поняла, с видимым удовольствием помогла Марии. И в полутемном храме ей было комфортно, и глядеть на мерцающее пламя тонких свечей - умиротворяло. Но внутри что-то гнало ее отсюда. Не здесь ей следует быть. Ее храм сейчас - сквер французской клиники и третья слева по центральной аллее скамейка.

   На этой самой скамейке ее и застали родители Баса.

   - Маша! Ты что здесь желаешь? Почему не внутри?

   - Здравствуйте, Артем Борисович... мадам, - она неловко кивнула матери Баса. Если Васькиного отца Маша чуть ли не боготворила за то, что он для нее сделал, то матери его... откровенно говоря, побаивалась. Необъяснимо. - Я лучше... тут. Привычнее. Еще ведь ждать... долго.

   - Нет, Маша, так не годится, - Литвинский-старший берет ее под руку. - У нас с супругой есть специальный столик в кафе, в больнице. Мы там... все операции, все Васькины наркозы и реанимации переживали. Поверь мне, Маша, это счастливый столик. Мы должны сидеть за ним все время, пока...

   Долго уговаривать ему Машу не пришлось.

   А потом, когда Артем Борисович ушел за кофе и они остались с матерью Баса наедине... Маше страшно неловко, она не знает, что сказать, куда руки деть в обществе такого непонятного для нее человека.

   - Мария, - та сама, первая, неожиданно нарушает повисшее за столиком молчание. - Наверное, я должна перед вами извиниться.

   - Нет! - только этого еще не хватало! Маша совершенно искренне не хочет, чтобы эта женщина с пронзительными зелеными глазами и тонкими губами унижалась перед ней извинениями. Ничего хорошего из этого не получится. - Нет, ну что вы! Вы совершенно не должны этого делать!

   - Именно поэтому, - ее собеседница серьезно кивает, - я прошу у вас прощения. У меня были причины так поступить, но это не оправдание. Прошу меня извинить.

   - Конечно! - торопливо соглашается Мария. - Я все понимаю. Вы имели право и... Я правда все понимаю. И...

   У Маши действительно нет слов, чтобы правильно сказать, что она чувствует. А мать Баса вдруг легонько гладит ее по плечу.

   - Наверное, теперь я могу обращаться к тебе на "ты"?

   - Да! Конечно, мадам!

   - Арлетт, - старшая из женщин слегка улыбается. - Меня зовут Арлетт.

   Последующие часы за "счастливым столиком" были посвящены, в основном, рассказу Маши. Именно потому, что ее расспрашивали обо всем - о семье, об образовании, о работе... Где живет, кто папа, кто мама, где бывала, что видела. Словом, выложить пришлось почти все о себе, и именно поэтому время мучительного ожидания... это плетущееся черепашьим шагом время вдруг как-то незаметно кончилось.

   _________________

   Она не понимает ни слова из того, что говорит серьезный, невысокий и горбоносый врач - может только вглядываться в мимику и жесты всех троих - его, Артема Борисовича и Арлетт. И именно улыбка Васькиной матери дает ей первую надежду. А потом - слова Литвинского-старшего:

   - Ну что, Маша? Будем праздновать?

   - Есть что? - еще не давая надежде вырасти в полноценную радость.

   - Доктор Рошетт убежден, что есть. Все получилось, как врачи планировали. И даже сверх того. Не исключено, что и вторая операция не понадобится.

   Если бы она была одна, наверное, она отреагировала бы иначе. Но сейчас... с людьми, с которыми она пережила эти очень непростые часы, одни их самых сложных за последние месяцы, хотя это вообще было трудное время, но все-таки... Словом, дрогнула Маша. И плакала она на плече Артема Борисовича, и, кажется, Арлетт гладила ее по голове, и негромкий голос Васькиного отца:

   - Ну, все, все, Маша. Будет. Все хорошо.

   Впрочем, потом Маша понимает, что плакала не одна она.

   _________________

   Ей позволили пройти в реанимацию, хотя Васька еще без сознания. Более того, ее великодушно оставили с ним наедине.

   Она смотрит на него, на бледное лицо с побледневшими же веснушками. Глаза закрыты, тени под ними не только от ресниц. Все-таки как же трудно ему пришлось за последнее время, просто невообразимо. Светло-рыжие волосы разметались по подушке почти по-девичьи. Нет, парня надо срочно стричь. Маша слегка улыбается. И может себе наконец-то твердо сказать: "Все хорошо. Все в порядке. Он выдержал. Он смог".

   А потом ее ждет нежданный подарок. Она видит, как дрогнули его ресницы. Взгляд - поначалу совершенно мутный, дезориентированный, непонимающий. Моргнул раз, второй. Прорезалось фирменное Басово выражение лица: "Мне все трын-трава". Маша не дает ему повода первому сказать глупость.

   - Привет.

   - Привет. Ну что, доктор, - он слегка морщится, - я смогу теперь, после операции, танцевать танго?

   Неисправим.

   - А до операции мог?

   - Неа.

   - Ну, значит, и после не сможешь. А вот ходить - запросто. Доктор Рошетт в этом совершенно уверен.

   - Правда?

   - Да.

   - Черт. Блин, - он говорит это тихо и почти безэмоционально. Закрывает глаза и шепчет, с прикрытыми веками: - Неужели, правда?

   - Клянусь своим "Никоном".

   Он открывает глаза и столько в них... что кажется, будто включили мощную лампу.

   - "Никоном"? Это святое. Верю.

   - Рад? - она спрашивает об очевидном, но очень хочется с ним поговорить.

   Бас медленно кивает, а Маша спохватывается.

   - Ой, надо же позвать... доктора там, или медсестру. Ты как себя чувствуешь вообще?

   - Выпить хочется просто смертельно.

   - Вряд ли тебе сейчас можно, - улыбается Маша.

   - Мне категорически нельзя. Но хочется от этого не меньше.

   _________________

   Над Парижем стоит образцово-показательная поздняя весна, выказывающая твердое намерение перейти в такое же образцово-показательное начало лета. Цветут каштаны, толстые парижские голуби степенно и вальяжно избегают внимания детворы, взлетая лишь по самой крайности. Пожилые парижане играю в "шары", с плавучих ресторанов на канале Урк слышно живую музыку.

   Все это Бас видит Машиными глазами. Каждый день Мария приносит ему улов. Маленькие фотозарисовки Парижа - красочного и грязного, шумного и задумчивого, загадочного и прямолинейного. Это Машин Париж.

   Разглядывая фотографии, Бас понимает - как она талантлива. Она умеет видеть чудо в обыденности - качество, которое отличает волшебников с камерой в руках от всех прочих смертных. А, с другой стороны, совершенно очевидно - сколько на это потрачено времени. Огромное количество времени на то, чтобы развлечь его. Постепенно начинает приходить осознание - сколько она вообще сделала для него. И продолжает делать.