Старший офицер Небольсин, как всегда при подобных разговорах, недовольно поморщился. Заметив его кислую мину, Дорн ехидно спросил:
— А вы как полагаете, Аркадий Константинович, каким маршрутом пойдет эскадра?
— Я вверяю себя судьбе и адмиралу.
В эту минуту в кают-компанию вошел вестовой старшего офицера с пачкой свежих иностранных газет и протянул их Небольсину. Когда вестовой получил разрешение уйти, его подозвал Дорн и поставил у карты.
Офицеры, догадываясь, что Дорн что-то затеял, ждали. Лейтенант, достав хорошо отточенный карандаш, провел острием сначала вдоль северных, потом вдоль южных берегов Суматры. Спросил:
— Как ты думаешь, милейший, какой дорогой проследуют наши корабли?
Вестовой заморгал, глядя на карту, напрягся, не понимая, чего от него хотят:
— Не могу знать, ваше благородие.
— Отвечай, не бойся, — настаивал Дорн. — Ну?! Матрос пожал плечами, упрямо повторил:
— Не могу знать, ваше благородие.
Осторожный вестовой, наверное, ничего не сказал бы, но, чувствуя, что настырный лейтенант так его не отпустит, опасливо поглядел на карту, на остров, похожий на головастика, дипломатично рассудил:
— Што туды плыть, што сюды. Не вмер Данила, так его болячка задавила.
— Ну вот, теперь ясно, — одобрил вестового Дорн. — Ступай, голубчик!
Побагровевший Небольсин сидел, уткнувшись в газету, и словно не видел и не слышал происходящего. Но, едва удалился вестовой, взяв не принятый в кают-компании официальный тон, старший офицер сказал:
— Спасибо, лейтенант, за цирк. Однако, господа, сейчас, кажется, не до цирка! — Он потряс перед собой какой-то французской газетой: — В Петербурге кровопролитие!
Офицеры сдвинулись к Небольсину. Он читал, делая долгие паузы, очевидно пытаясь разобраться, что же произошло в Петербурге. Было много непонятного: петиция царю, шествие рабочих с иконами и хоругвями. В газете назвали страшную цифру — 140 тысяч. Почему-то возглавил шествие поп. Какой-то Гапон. Странно. Расстрел рабочих, женщин, детей. Забастовки. Смута в Петербурге, в Москве, по всей России.
Небольсин отложил газету. Он не мог еще осознать масштабов случившегося, разложить все по полочкам, представить себе, как выстрелы на Дворцовой площади отзовутся здесь, у берегов Мадагаскара, но классовое чутье подсказало Небольсину главное: для кубриков это порох. А порох надо хранить в надежных помещениях…
— Рты на замок! — сказал старший офицер. — Чтоб ни слова не долетело до палубы!..
Пропеллер вентилятора вращался быстро, но струя воздуха была теплой. Она чуть заметно шевелила страницы дневника.
Егорьев, оставаясь заполночь наедине со своими мыслями, делал беглые записи в большой линованной тетради. «28 февраля. Снова печальная весть, что пал Мукден и мы отступили с большими потерями. Целый день прошел в обсуждении этого события, плохо верили в правдоподобность его. Тем не менее находимся в скептическом настроении относительно дальнейшего. Начинаем думать, что Владивосток может быть отрезан и тогда наша дальнейшая цель становится необъяснимой. Флот без базы — до сих пор неслыханное предприятие».
Тишина, объявшая крейсер, располагала к сосредоточенности и воспоминаниям. Рядом с дневником лежал альбом рисунков. Отточенные карандаши тоже ждали своего часа, но так и не дождались — не доходили руки.
У Евгения Романовича было несколько увлечений, которым он никогда не изменял, — фотография, рисование. Когда в Киле был построен большой военный транспорт «Океан» и Егорьев, став его командиром, вел корабль из Европы во Владивосток, сколько рисунков он сделал в своем альбоме, сколько снимков для купленного в Германии стереоскопа! Получился целый фильм. Он мог показать огромный итальянский остров, дымящуюся Этну, похожую на гигантский конус, арабов с корзинами фруктов, подымающихся по трапу «Океана» в Порт-Саиде, желтые берега Суэцкого канала, жителей Коломбо в белых чалмах, сидящих, скрестив ноги, на палубе, уходящие в сопки дома Владивостока…
Острый интерес к жизни, к быту и укладу неведомых людей и народностей никогда не покидал Егорьева. Вот и сейчас, в Носси-Бе, он видел крокодильи яйца, издающие звуки, что означало: скоро родится новый злодей в зеленом панцире с удлиненной мордой и сплющенным телом. У сакалава с мускулистым, как у античных скульптур, торсом, он купил расписной глиняный сосуд и шляпу, сплетенную из травы, так искусно сплетенную, что ею хотелось любоваться. Пахла она сухими стеблями!
Рядом с травяной шляпой лежал белый пробковый шлем для защиты от солнечных лучей. Готовя эскадру в поход через тропики, Адмиралтейство, конечно, о таких «пустяках», как шлемы, не позаботилось. Первой жертвой оказался лейтенант Нелидов с броненосца «Ослябя». Врачи спасти его не смогли, и тело лейтенанта в брезентовом мешке спустили в море…