— Сюда, братва, за нами!
Они вспомнили: на мостиках — пулеметы.
Цепкие, сноровистые руки мигом ухватили кондукторов — кого за ноги, кого за волосы — и стащили на палубу. «Орангутанга» Ордина окружили и бутузили с особым усердием.
— Так его, так его! — кричал Бабин, а Ордин, закрыв лицо руками, как тяжелый мешок, валился под ударами то в одну, то в другую сторону.
Курков, раздобыв ключи, открыл артпогреб и раздавал матросам винтовки. Рабочие, заполнившие палубу, напомнили:
— А где ваш главный жандарм? Сбежал?
Бросились в каюты.
Шпыняя, тыча кулаками, вывели Никольского. Чья-то рука содрала с него погоны, швырнула под ноги. Китель с оборванными пуговицами распахнулся, выглянула белоснежная сорочка. Чем-то ошеломляющим и неожиданным показалось матросам это немыслимо-белое барское белье.
Внешне в эти минуты Никольский переменился мало. И хотя голова его, обычно горделиво откинутая назад, поникла, хотя кто-то оборвал клок его закрученных кверху усов и справа над губою багрянились сгустки крови, он шел, не сутулясь, безучастный к пинкам и выкрикам, очевидно готовый к неотвратимому. Лишь холод ненависти застыл в его глазах.
— Убийца! — кричали Никольскому вдогонку.
Матросам, которые отвезли Прокофия Осипенко в адмиралтейский госпиталь имени Петра Великого, врач сказал: «Надежды никакой».
— Кончай Дракона! — требовали матросы.
— Стой!
Приказ прозвучал категорически. На голос обернулись обозленные лица. С сомкнутыми губами, властный и решительный, на световом люке стоял старший унтер-офицер Петр Курков. Конечно, не наплечные унтер-офицерские кондрики остановили матросов. В голосе Куркова была та подчиняющая сила, которая действовала как команда:
— Не погань палубу! Крейсер теперь наш. Тащи Дракона на землю!
Никольского довели до трапа. Гулко, почти в упор грянул выстрел. Винтовочный приклад толкнул Брагина в плечо. Брагин выдохнул: «все».
Обиды, пинки, зуботычины, изнуряющие наряды, униженность, недоимки и тяготы всей жизни — многое было в этом глубоком выдохе машиниста Брагина, не дождавшегося, когда Никольского сведут на землю. И Никольский рухнул на трап. Один его глаз остался открытым, будто убитый смотрел и хотел запомнить лица матросов.
Комендор Огнев молча стащил Никольского с трапа, обтер о брезентовые штаны ладони и в сердцах сплюнул.
Рядом на земле дергался и хрипел Огранович. Сергей Бабин проткнул его шею штыком. Огранович, скрючась, лежал на боку в растекавшейся темной лужице.
А на палубе матросы уже жадно слушали рассказы рабочих о событиях в Петрограде. Ивана Яковлевича Крутова окружили давние знакомые — Белышев, Краснов, Масловский, Лукичев.
— Ну вот мы опять вместе, — говорил Иван Яковлевич. Глубоко утопленные глаза его кого-то искали. — А где ваш старшой? А-а, вижу.
Он помахал рукою Куркову.
— В Петрограде — революция, — сказал Крутов. — Рабочих поддержали солдаты. Сейчас от вас подадимся в город. Слышите — на улицах стрельба… А это — «Авроре»…
Крутов кивнул рабочему, стоявшему рядом с ним, худому, с неестественно длинной шеей и острым кадыком. Немногие из авроровцев узнали его, хотя и видели в тот памятный вечер, когда с двумя товарищами, без шапки, он шел из корабельного карцера.
— Вот вам, — сказал рабочий и протянул красное полотнище.
У грот-мачты засуетились матросы. Зычная команда оборвала разговоры. Люди распрямились, повернули головы к мачте. Тяжелый, двухметровый кумач качнулся, поплыл вверх. Ветер лениво колыхал его. Лишь у самой макушки сильный порыв неожиданно развернул полотнище, разгладил все складки, и багряное крыло торжественно захлопало над запрокинутыми головами[16].
День выдался ясный, свежий, морозный. Из-за гряды облаков, громоздившихся на горизонте, выкатилось багряное солнце. Облака таяли, уплывали, над Петроградом простерлась высокая синева, лишь местами перечеркнутая дымом пожарищ. Горел окружной суд, кое-где догорали полицейские участки. В морозном безветрии дым подымался черными столбами, почти вертикально.
Полотнище, только что взметнувшееся над грот-мачтой, отсвечивало на солнце, пронизанное его лучами. Из ворот Франко-русского завода уже выступили на помощь восставшим колонны рабочих и матросов. Ряды их перемешались, бескозырки, платки и ушанки составили нечто нерасторжимо-единое, слившееся. Несколько голосов, сильных своим задором, подняли над колонной частушку:
16
«Аврора» была первым кораблем русского военно-морского флота, поднявшим в феврале 1917 года красное знамя.