А после заставили время остановиться – утонуть в детских криках.
Прошлое есть. Есть настоящее.
Куда идти секундам, когда убито будущее?!
Невидимкой я застыл на равнине, устланной детскими телами – семенами, из которых не подняться всходам.
Смотрел. Смотреть было нужно, потому что не было времени, потому что нужно было поймать – неразличимое глазу мелькание меча. Слушал – мертвую тишь, чтобы услышать незаметный свист…
Меч не мелькал. Свиста не было.
Будущее было убито надежно.
Фигуру Убийцы я нащупал внезапно и всего в полусотне шагов – когда повернул голову. Он стоял за моим левым плечом, опираясь на меч – и железо была сухим, только кое-где на лезвие налипли светлые прядки.
Стоял незыблемо, развернув плечи.
Смотрел на свою работу – без всякого выражения.
На меня, когда я снял шлем, взглянуть не соизволил.
– Он сказал, – тихо уронил Танат: – «Я обращу себе на пользу даже то, что Нюкта родила мне в наказание».
– Прочь! – рявкнул я в ответ.
Убийца даже бровь приподнял. «Что, Кронид, удостоверился? – спросили глаза двумя ударами меча. – Удостоверился, а? Удостоверился, кто я?! Больше не хочешь брататься с чудовищем?»
– Вали в Тартар, чудовище! – я забыл о том, что мог сказать это взглядом, я срывал связки, с наслаждением, чувствуя, как начинает саднить горло. – Сгинь! Дурак! Остальные сейчас будут! Хоть понимаешь, что начнется?! Война – между Олимпом и Эребом!
И нам придется воевать на две стороны.
У Убийцы приоткрылся рот – то ли для вопроса, то ли от удивления – я не дал ему времени, прошипел: «Исчезни отсюда! Сейчас!» – таким тоном, что обратилась в пыль пара валунов неподалеку.
Танат испарился. Могу поспорить, с ним никогда не осмеливались говорить таким тоном.
Ну да, кому охота приказывать смерти…
Я шагнул по равнине, где клочки неперепаханной травы были сплошь забрызганы кровью разного цвета – от рубинового до густо-черного. Остановился над телом уродливого мальчишки с яростно распахнутым ртом и серыми Зевсовыми глазами – Загрей, тот самый, конечно…
Быстро окунул в окровавленную траву ладонь – сбрызнул хитон.
Теперь – только ссутулить плечи и застыть, глядя перед собою невидящими глазами: спешил – и не успел, хотел помочь – не помог, хотел выяснить, остались ли живые – нет живых…
И виноватых нет. Великаны и чудовища по приказу отца – кто ж еще. Мойры, резавшие детские нити, – а разве нет?
А то, что чей-то меч безжалостно срезал пряди с голов умирающих детей – так это еще нужно припомнить… если кто-нибудь будет в состоянии помнить.
Остальные были уже здесь. Появлялись один за другим: первым Посейдон, потом Деметра, потом остальные. Вылеплялись из воздуха: никто не воспользовался колесницей, все неслись сюда на крыльях божественной сущности.
Застывали при виде равнины в детских телах.
Меня никто ни о чем не спросил: никто не мог спрашивать.
Минута. Две. Словно клейменые тихим, монотонным плачем иволги в недалеких кустах.
Бессмертные – над убитым будущим. Над прописанной детскими телами истиной: хотели войны? Получите. Хотели успеть? Не успеете.
Хотели победить? Гляньте на трофеи своего хотения.
Младший ушел первым – так, словно он, а не я был невидимкой. Не взглянув на тело любимого сына. Незаметно, как не подобает вождю.
Растворился.
А никто и не заметил, потому что земля начала ходить ходуном под ногами, заплясали трупы на красно-зеленой равнине, и оглушил нутряной вой, в котором не сразу опознавался голос Посейдона:
– А-а-а-а, твари!!!
Он тоже исчез – в вихре своей ярости – а сразу же вслед за ним нырнула бледная Афина, прихватив с собой Ареса. Тот и вырываться не пытался.
Наверное, будут усмирять Жеребца объединенными усилиями. В бешенстве он может наворотить такого…
Когда и как ушли остальные – я не заметил. Скрежет зубов, чьи-то сдавленные рыдания да шелест таларий Гермеса (он, кажется, бросился за Афиной) – и на месте расправы осталась только Деметра.
Каменным идолом – если только идолы могут стонать сквозь стиснутые зубы.
Бесплотной выпитой тенью – если тени могут гладить дрожащими пальцами головку того, что недавно было ребенком… было будущим.
Горем – если бы у горя была своя богиня.
– Аид, – она никогда не звала меня по имени. «Этот» или «он» были самыми почетными наименованиями. – Зачем… разве нельзя было просто жить… растить детей… встречать Гелиоса и Нюкту… пусть бы правили, кто угодно, пусть бы правили, только пусть бы дали нам жить…