— Никому не охота с этой идиоткой возиться.
Степан Андреевич вздрогнул, ибо не заметил, как подошла Вера.
— Ну, идемте спать, — добавила она, — напрасно вы, мама, Степу подняли. Так сразу никогда не начинается.
— А помнишь Лещинский? Постреляли вот так же, а на другой день и пошло. Тогда, помню, шла я утром к Змогинским. Гляжу, что-то черное на дороге, не разберешь что. Только я подошла… Господи!.. Вороны так тучей и поднялись… и каркают… а на дороге труп лежит, и кто-то его обобрал… Ну, покойной ночи…
Степан Андреевич опять не спал. Мысли! Откуда их вообще принесло — мысли!
Утром он вышел с головною болью и вновь увидал на дворе маленькое общество. И все качали головами.
— Случилось что-нибудь? — спросил он робко.
— Вообрази, Степа, — отвечала тетушка, — Лукерья ночью в захарченской клуне удавилась. Это она, стало быть, перед этим так визжала. Вера пошла смотреть.
В это время из сада тяжело вышла Марья, должно быть, тоже ходившая смотреть. Она шла, охая, и лицо ее изображало отвращение. Рукой отмерила она что-то у себя под подбородком. И все поняли: так был высунут язык у повесившейся.
— А больше никаких событий не было, — сказала тетушка, — должно быть, и вправду были жулики.
— Вот видите, стало быть, мне можно ехать.
— Конечно, можно! — воскликнул Зверчук и прибавил неожиданно: — Поезда еще ходят!
В это время вернулась Вера.
— Ну, Степа, — сказала она спокойно, — больше Лукерья не будет вам нервов тревожить. Вообразите, мама, повесилась на той самой балке, где и сам Захарченко. Ну, ее не жалко. Идемте кофе пить.
XIV. Своя тарелка
Несмотря на ранний час отъезда (поезд, как выяснилось, отходил в пятницу в семь утра), провожать Степана Андреевича встали и тетушка и Вера. Быковский укладывал в фаэтон вещи. Тут же стояло и семейство Дьячко, так как Ромашко должен был сопровождать Степана Андреевича на станцию.
Поэтому тетушка, целуя Степана Андреевича, сквозь слезы шепнула ему: «Наблюдай за Ромашкой».
Вера простилась спокойно, но дружелюбно.
Фаэтон покатил.
В степи было свежо и ясно. Далеко где-то стучала паровая молотилка. Мягко катился фаэтон по накатанной черной дороге. Проезжая мимо какого-то хутора, Быковский задержал лошадей и указал кнутовищем на красивую, ровную, как шар, дикую грушу.
— На этой груше, — сказал он, — батько Махно четырех комиссаров повесил.
Ничего кругом не было страшного. Но вот на дороге показалась неподвижная группа: два милиционера возле распластанного в пыли трупа.
— Чі? — спросил Быковский, задерживая лошадей.
Но милиционеры сердито крикнули:
— Тікай!
И только вслед послали с гордостью:
— Главного бандита убили. Воробей.
— Какой Воробей? — со страхом спросил Степан Андреевич у Быковского. Но тот почему-то ничего не ответил.
Станция была маленькая, степная. На белом доме черными буквами написано было: «Баклажаны».
Оживленно толковали пассажиры.
Степан Андреевич спросил дежурного по станции:
— Кого это убили?
— А вот Воробья — бандита. Он тут в Баклажанах мельника ограбил и ранил даже. Ну, у того денег много, он всю кременчугскую милицию поднял.
— А этот Воробей не Купалов?
Дежурный усмехнулся.
— Купалов в Екатеринославе служит в спілке приемщиком.
— Да что вы? Почему же мне никто об этом не говорил? Про него много рассказывали, а о том, что он служит… Где вы сказали?
— Спілка. Ну, кооператив. Да они все не верят. Им обидно, как это герой эдакий и вдруг — приемщиком… Ну, да будет время — покажет он свои приемы.
— А вы думаете, будет такое время?
— А як же!
Вдали рокотал поезд. Грозно шипя, надвинулся паровоз и подтянулись пульмана, скрипя тормозами. И надписи: «Ростов — Москва», «Екатеринослав — Москва».
Москва! О, радость!
С юга ехало в Москву много всякого народу.
Степан Андреевич прислушивался к разговорам.
— Я продал им «Красноармейца Огурцова» еще в двадцать третьем году весною. А потом нарочно не напоминал. Год прошел, а они только печатать собрались. Извините, договор истек. И вторично весь гонорар получил.
— Я лучше сделал… шу, шу, ту… Шепота нельзя было расслышать.
— Ха, ха, ха. Ха, ха, ха. Вот небось рожу скорчили!
— А вы сейчас что пишете?
— Так, повесть одну. Из жизни углекопов.
— Под аванс?
— Ну, понятное дело.
— Гражданочка, коленки не застудите.
— Петька, по носу…
— Такое дивное существо — и вдруг такие угрозы…
— Ой, скорей, скорей!
— Что?
— Почешите лопатку… выше, левее…
— Уверяю вас, что, если бы не было Станиславского, не было бы и Мейерхольда. Я вам могу по пальцам перечислить всю эволюцию от «Чайки» к «Земле дыбом».
— Я не спорю… Я вообще не люблю режиссеров… Но интересно, сколько Станиславский получает…
Степан Андреевич лежал на верхнем месте, слушал, отдыхал душою и думал о том, какой странный сон ему приснился: Баклажаны.
Эпилог
Была поздняя осень.
Степан Андреевич получил из Госиздата повестку: «Явиться для получения денег».
Когда он выходил из дому, швейцар подал ему письмо со штемпелем: «Баклажаны». Он сунул письмо в карман и бодро побежал по гудящим и звенящим улицам.
В Госиздате, став у кассы в очередь, он прочел письмо.
«Ну, как ты живешь, Степа, — писала тетушка, — а мы тебя тут все вспоминаем. Слава богу, кое-как перебиваемся, хотя работы у Веры сейчас меньше. Заказчицам трудно добраться к нам по грязи. У нас тут были разные случаи. Помнишь еврея Львовича? Еще ты носил его дочери платье. Оказывается, он летом продал одному мануфактуристу Келлербаху все свои добрые дела. То есть, значит, если он совершил доброе дело, то зачтется оно не ему, а Келлербаху. Продал за большие деньги, чуть ли не за сто рублей. Это открылось, а вышел ужасный скандал. А дочь его Зоя от стыда исчезла. Вообрази, каково ей было в самом деле! Жаль ее, хоть она и жидовка. Напиши, как ты».
На миг ощутил Степан Андреевич в голове знакомую баклажанскую неразбериху, но как раз подошла его очередь, и он принял от кассира тридцать белых бумажек — новеньких, с хрустом. То был миг счастья.
И что же? Подобно Гоголю воскликнуть: скучно жить на этом свете, господа?
Отнюдь. Ибо наряду с Баклажанами существуют: Волховстрой, Нью-Йорк, Донбасс, Кантон.
Баклажаны — крупинка.
Кошелев — одна миллионная человечества.
Сложно жить на этом свете, граждане!
Трагикомические рассказы
Судьбе загадка
Нет такого мгновенья в жизни, когда человек имел бы право покончить с собой.
«Пятнадцать лет тому назад, товарищи, в этот самый день царские палачи и акулы мирового капитала расстреляли русский пролетариат. Теперь сами, однако, рабочие и крестьяне взяли в свои руки кормило…»
Далее не слышно стало по причине вьюги. Красные флаги наклонились все разом и опять распрямились, рябые от снежной ряби.
— Кормило взяли! Это что же такое?
— Кормить тебя будут, дяденька, шоколадными конфетами!
И пошли все, и какая-то худая дама в пенсне, как посуда, задребезжала: «Вы жертвою пали» — а за нею и все затянули, отплевываясь от вьюги.
— Эх ты, мурло! Люди жертвою пали, а он марсельезу!
— Да марсельеза громче!
— Ну, ори, черт с тобой!
— Вот я и говорю — сказал гражданин Артенев, наклоняясь к самому уху собеседника, — вы философ, вы меня поймете.
— Пожалуйста, не называйте меня философом, — возразил владелец уха, — в науке этой я вполне разочаровался. Я бы очень хотел, чтобы Гегель встал из гроба да повисел на трамвайной подножке или чтобы Фихте в очереди постоял за мануфактурой.