«Что за помещение – возмущался он, – у моей стены все текот и текот, текот и текот! Весь тут отсыреешь. Вот бы домой скорее – у нас климат не сырой как тут. Уж мороз так мороз, жара так жара. И народ у нас неподдельный, хоть в грубости, хоть в ласковости. Ах, как хочется домой, мне бы там полегчало».
«Где твой дом-то, Иванов?» – уныло спрашивал кто-то.
«Из Сибири я. там мой дом». Как оказалось, дела у Иванова были неважнецкие, ему и двигаться, и разговаривать нельзя, силы в нем убывают на глазах, а он талдычит о доме. Ну, Бог с ним. Госпиталь этот, куда меня привезли, кажись, назывался нервно-терапевтическим. Тут лечили и психов после контузии, и прочих раненых от рядовых до полковников. У меня на руке были перебиты обе кости и нерв. Вот концы этого нерва и сращивали доктора. Связать-то связали, а пальцы по-прежнему не шевелятся, к тому же начали сохнуть и желтеть. Рука, словно чужая, висит и боли не чувствует. Плохо было на душе – что делать-то буду? Я ведь лесник, учился в «Красных Баках», что в верховьях Ветлуги, мне лес сажать, а как с такой рукой?… Кхе, кхе. Лесник Елкин, прокашлявшись, припоминает.
– Вот мимо койки идет парень, рука загипсована, шея и глаза подергиваются – видно контуженный. Идет и плачет, ему кричать от боли хочется. Вот, сосед Иванов тихим голосом приглашает: «Паренек, ты присел бы рядышком?» Но парню не до этого, жалуется: «Рука разболелась, у меня или черви под гипсом развелись, или клопы залезли!» Это беда, если под гипс клоп залезет, его, гада, оттуда не выгонишь! Нажрется и там же отдыхает, а потом снова жрет. Черви, однако, запекшееся гнилье выедают, и от этого получается какая-то польза, но когда их там образуется много, они принимаются за мясо, тут уж гипс надо снимать. Иначе от боли заорешь очень громко. А этого делать нельзя, в госпитале больных полно, нужна тишина. Наркоз из меня выдыхался медленно. Глаза устало смотрели на полузакопченую лампу. Я тогда возмущался: «Какого черта она горит днем? Керосину много? Я в деревне жил, там керосин завсегда экономили. А тут днем палят, вот сейчас встану, дуну в стекло и погашу!»
Утром, после завтрака, начался обход. В палату вошли: пожилая женщина в очках – главврач, старшая медсестра, палатная медсестра, кастелянша, няни и другие. Вид у всех строгий, озабоченный. Врач, осмотрев очередного раненого, давала указания: кого-то перевести в палату выздоравливающих, кому-то назначала дополнительное лечение. Так двигаясь от койки к койке, главврач подошла к Иванову. Глянув на его бледное с синими пятнами лицо, у врача изменился тон голоса, она уводила в сторону глаза, а Иванов пытался уловить ее взгляд. Доктор пробыла возле него недолго. Напоследок сказала: «Вас переведут в другую палату, – помолчав, – в отдельную».
«В изолятор, что ли?» – возмутился Иванов.
«Ни в коем случае! Просто в отдельную, там теплее, тише!»
Иванов, предчувствуя недоброе, заволновался: «Не хочу в отдельную! Мне здесь хорошо, с ребятами сдружился». Но доктор поднялась и, не оглядываясь, уходила к другому больному. В палате сделалось очень тихо. Мне, в тот обход назначили повторную операцию руки. Рука частично восстановилась. Но меня все же комиссовали. Вернулся я на родину, долго слушал плеск родной реки, смотрел в синь неба, на ярусы лесов, и плакал. Работал я лесником, дожил до пенсии. К сожалению, жена моя – Анфиса, оставила нас рановато… умерла. Да вот беда, – не захотела дочь Маша выйти замуж, так и живет старой девой. Уж и не знаю – по какой такой причине, но сильно жалею. Остался я без внучат – без продолжателей династии лесников Елкиных. Вот, такая у меня получается – судьбы дорога.
Глава шестая
Тихой ночью над поселком Волгино пушинками лебяжьего пуха опустился первый снег, покрывший деревья, прелую листву и дорожки в парке. Здесь, крахмально поскрипывая обувью, оставляя следы в снегу, по аллее идет пожилой человек. Изборожденное морщинами лицо его просветлело от чистоты зарождающегося дня. Когда-то в этом парке он, юный и стройный курсант пехотного училища, шел по тропинке на встречу с молоденькой учительницей. Обостренная память частенько возвращает военкома в былые, грозовые, навечно впечатавшиеся в воспоминания годы. Вот как будто идут они, взявшись за руки, озаренные июньским вечером, к берегу Волги, не зная еще, что всего через несколько часов ранним утром разлучит их война…
Вся жизнь Василия Ивановича была связана с военным лихолетьем. Болью отзывается сердце его. В сорок втором молодой лейтенант со своим взводом из вновь сформированного полка защищал Сталинград.