Выдающаяся память Лотто проявилась, когда ему было два года. Тогда-то Антуанетта наконец успокоилась.
[На самом деле этот дар стал для него медвежьей услугой. Он, конечно, облегчил Лотто жизнь, но в то же время сделал его ужасно ленивым.]
Однажды вечером Салли прочитала ему на ночь детский стишок, а на утро он спустился в столовую, где завтракало все семейство, и выдал им этот стих наизусть.
Изумленный Гавейн принялся аплодировать, Салли промокала глаза занавеской, но Антуанетта лишь прохладно сказала «браво» и протянула чашку, чтобы ей подлили еще кофе, тщательно стараясь скрыть дрожь в руке.
Салли начала читать ему на ночь более длинные стихи, и наутро мальчик знал их назубок. С каждым новым успехом в нем росла уверенность, ощущение того, что он взбирается все выше и выше по невидимой лестнице. Когда по выходным на их плантацию съезжались местные лодочники со своими женами, Лотто частенько украдкой сбегал к ним и залезал под обеденный стол. Сидя там, в темноте, точно в пещере, он разглядывал выпуклые костяшки мужских ног, видневшиеся из-под их мокасин, и влажные пастельные раковины женских трусиков. А затем, к всеобщему восторгу, выпрыгивал и выкрикивал знаменитое киплинговское «Если». Но удовольствие от аплодисментов этих незнакомцев неизбежно лопалось как воздушный шарик, стоило Антуанетте приблизится к нему со своей отточенной улыбкой и вместо похвалы мягко приказать:
– Иди в постель, Ланселот.
Она давно заметила, что, если его хвалить, он перестает стараться. Пуритане знают цену признания.
ЛОТТО РОС в Центральной Флориде, среди диких птиц с длинными тощими ногами, в атмосфере влажной вони и бесконечного сбора фруктов. С того самого дня, как он научился ходить, каждое утро поводил с Антуанеттой, а по вечерам лазил по колючим зарослям, которые с бульканьем выбирались из земли каждую весну, или по болотам, кишащим аллигаторами, которые следили за Лотто из зарослей тростника.
Лотто был маленьким мужчиной, говорливым и солнечным. Антуанетта оставила его дома на целый год дольше положенного, и до первого класса он не знал других детей и так же, как и его мать, был слишком хорош для этого маленького городка. Дочери местных рабочих были угловатыми дикарками, и она, уж конечно, знала, куда они могут его завести.
Их домашняя прислуга была молчаливой и услужливой: если Лотто бросал на пол полотенце, кто-нибудь непременно его поднимал. Если он хотел перекусить в два часа ночи, еда появлялась перед ним, как по волшебству.
Казалось, все вокруг живут только для того, чтобы приносить ему удовольствие, и Лотто, не видя ничего другого, начал делать то же самое. Он расчесывал Антуанетте волосы, позволял Салли носить себя, даже когда они почти сравнялись в размерах, и тихонько сидел рядом с Гавейном в его офисе по вечерам, умиротворенный спокойным добродушием отца и тем, как время от времени тот позволял себе отпустить шутку. Эти короткие всплески юмора ослепляли мальчика, точно солнечные блики, ну а Гавейн был счастлив от одного только факта, что Лотто существует.
Однажды, когда Лотто было четыре года, Антуанетта забрала его ночью из кровати, принесла на кухню и поставила перед ним чашку, полную сухого какао-порошка. Он ел этот порошок ложкой, макая ее и облизываясь. Они сидели в кромешной темноте. Антуанетта уже целый год предпочитала дистанционной учебе телевизионное шоу какого-то проповедника, который выглядел как кусок пенопласта, из которого ребенок вырезал бюстик, а затем раскрасил акварелью. Жена проповедника очень жирно подводила глаза, а волосы укладывала в замысловатые прически, чему Антуанетта всячески старалась подражать. Она снова и снова посылала за их пропагандистскими кассетами, которые потом слушала в магнитофоне у бассейна, нацепив гигантские наушники. После она выписывала проповеднику огромные чеки, которые Салли потом тайком сжигала в раковине.