В ларьке на соседней улице, сколько я помню, торговал продавец, ни имени, ни фамилии которого мы не знали. За его большой горб и длинные, до самых колен, руки не только мы, ребятишки, но и все в селе звали его «Горбатеньким». Между хомутов, седёлок, кусков хозяйственного мыла и прочего ходового деревенского товара в особом ящике у него всегда красовались разноцветные конфеты-подушечки с начинкой из повидла, почему-то всегда обсыпанные сахарным песком. Случалось, что завозили в ларек и дорогие «раковые шейки», но они были не всем по карману. О таких конфетах мы, братья, даже и не мечтали.
Теперь это вызывает горькую улыбку, а тогда, в довоенные тридцатые годы, когда рука об руку с карточной системой шли неурожайные годы, апрельские проточины-отталинки сельская ребятня встречала босыми ногами, на которых уже через месяц, где-то в мае, кроваво пламенели цыпки. И не потому, что совсем нечего было обуть, а просто из-за озорного желания пробежаться по мокрому снегу босиком и, по-гусиному переминаясь с ноги на ногу, постоять на отталине голыми пятками. Это говорило о ребяческом ухарстве, тщеславии первооткрывателей весны и еще о чем-то таком, чему объяснение может дать лишь веками сложившийся уклад русской деревни, где рядом с деловитой рассудительностью всегда шел и, пожалуй, еще долго будет идти безрассудный риск. Все эти составные части характера русского человека, которые просыпаются в нем с ребяческих лет, в полную силу своего неудержимого могущества проявятся в войну, когда он будет бросаться на амбразуру вражеского дзота, идти на гибельный таран с фашистским летчиком-асом, находить в себе силы молчать во время предсмертных пыток…
И не я один… Все мы, деревенские ребятишки конца двадцатых и начала тридцатых годов искали кошелек с деньгами. Бывало, идешь купаться, а глаза так и бегают. А вдруг у кого-то, кто шел здесь раньше тебя, худой карман, из которого выпал пятак или гривенник. Идем ватагой на вокзал, чтобы поглазеть на пассажиров, разгуливающих по перрону в шелковых пижамах и в модных шляпках — взгляды так и бегают по земле: а вдруг какой-нибудь рассеянный пассажир-очкарик, задержавшись на базарчике, где бабы продают молоко, соленые огурцы, вареные яйца и прочую нехитрую деревенскую снедь, в погоне за тронувшимся поездом обронит несколько зажатых в кулаке мелких монет, а то, глядишь, и рубль… Но важные пассажиры при всей своей торопливости и рассеянности денег почти никогда не теряли. Я, по крайней мере, за все свое детство на вокзале не нашел ни копейки. Правда, кое-какая пожива от останавливающихся на пару минут на нашей станции поездов дальнего следования (в первую очередь экспресса «Владивосток — Москва») была. Найдя окурки дорогих папирос «Ка-4», «Сафо», «Наша Марка», старшие тут же раскуривали их. Каждому удавалось пару раз «зобнуть» таких папирос. В наше село эти сорта даже не привозили — некому было покупать, залеживался даже «Беломорканал». Сельские служащие предпочитали дешевый «Прибой» или «Ракету», а деревенские мужики обходились огородным самосадом, да таким крепким, что от двух затяжек голова кругом шла.
Моей первой необычной находкой стала круглая печать. Тогда я еще не знал, что она гербовая и ее потеря связана с крупными неприятностями для того, кто ее обронил. Помнится, первый документ, полученный мною, — копия свидетельства о рождении — был точно с такой же печатью — ободка с текстом и оттиском ржаных колосьев, перевитых лентой, между изгибами которых над лучами восходящего солнца покоился земной шар с изображением на нем серпа и молота.
А нашел я печать совершенно случайно. Летом к нам в село из областного города приехал аттракцион: карусель и лодочные качели. Их возводили целую неделю на наших глазах. Наспех позавтракав парой-тройкой картошек с зеленым луком, съев ломоть хлеба и выпив кружку парного молока, мы, братья, боясь отстать от других, бежали на площадку перед школой, где ставили аттракционы.
Пуск карусели и качелей был намечен на последнее воскресенье июня. Как же мы ждали этот день!.. Знали уже все: сколько дней будет работать аттракцион, сколько будут стоить билеты за удовольствие прокатиться на карусели или качелях. Знали, что нам, мальчуганам, на лошадь забраться не дадут, ну а в карете — хоть до упаду. А цена что за лошадь, что за карету одна, даже обидно: пятак. На день открытия отец пообещал нам по гривеннику, и только в том случае, если мы будем себя вести «тише воды ниже травы» и не отлынивать от работы в огороде и по хозяйству.