Марлен передернула плечами.
— Хельмут…
— Уэйн, — резко поправил он.
— Уэйн, — послушно повторила Марлен, — делает замечательные успехи. Учитель говорит, что у него блестящий ум.
— А Ганс?
— Генри, — Марлен не отказала себе в удовольствии, — тоже ничего. — Она устало вздохнула. — Мне неприятно, что они лишаются корней…
— Знаю. Но тут уж ничего не поделаешь. Сейчас важно, чтобы они быстро адаптировались. Этот подлец Хейнлих исчез вместе с документами, за которыми я его послал.
Марлен ахнула и побледнела.
— Вольф…
— Все будет нормально. Я обещаю тебе, никто не свяжет Маркуса Д'Арвилля и семью, живущую в Монте-Карло, с берлинскими Мюллерами. Кроме того, возможно, Хейнлиха уже пристрелили как предателя.
Съежившийся в комок под брезентом, Хейнлих начал потеть. Он и носа, не покажет до тех пор, пока Мюллеры не высадятся на том берегу. Хозяин сумеет улизнуть от патрульных катеров швейцарцев, да они и так уже ушли далеко в сторону, направляясь к небольшому заливчику в нескольких милях от ближайшего городка или пограничного пункта. Вдруг Хейнлих заметил, что край его галстука высовывается из-под брезента. Он на сантиметр приподнял брезент и дрожащими руками начал втягивать галстук.
Хельмут краем глаза заметил движение, повернулся и присел на корточки в каком-нибудь метре от затаившегося адъютанта. На секунду испуганные карие глаза встретились с холодными голубыми. Слишком поздно Хейнлих узнал сына своего начальника. Хельмут улыбнулся. Хейнлих медленно опустил брезент, его сердце билось с такой силой, словно вот-вот выпрыгнет из груди. Ему казалось, что он задыхается и сейчас умрет. Он с ужасом ждал, когда сынок Вольфганга позовет отца. Но прошла минута, и ничего не случилось. Затем Хейнлих услышал голос Мюллера совсем близко.
— Ну, Уэйн, мы скоро будем в Швейцарии. Я слышал, ты делаешь успехи в изучении языков.
— Да, папа. — Вольфганг не похвалил его, да Хельмут и не ждал похвалы. — Папа, разве лейтенант Хейнлих не приходил к нам однажды ужинать? — спросил Хельмут, прекрасно понимая, что Хейнлих в этот момент находится на грани истерики, прислушиваясь к каждому слову.
— Возможно. А в чем дело?
— Такой маленький, темный, с глазами-бусинками, как у кролика? — продолжал настаивать Хельмут, наслаждаясь своей тайной и пьянящим ощущением власти. В этот момент он понял, что должен иметь власть, неограниченную власть.
— Правильно, — резко ответил Вольфганг. — А в чем дело?
— Да так. — Мальчик пожал плечами. — Я только что слышал, как ты говорил о нем маме. Тебе бы хотелось знать, где он, папа? — Лежащий под брезентом Хейнлих сунул кулак в рот и обмочился.
— Еще как! — в ярости сказал Вольфганг. — Ты его видел?
Хейнлих замер, горячая моча текла по ноге, с костяшек пальцев стекала кровь. Прошла, казалось, вечность, прежде чем Хельмут произнес:
— Нет, папа. — Вольфганг кивнул и с теплой улыбкой повернулся к Гансу, играющему на палубе. Понемногу напряжение спадало. Он был свободен и чист, а остальное не имело значения.
Хельмут взглядом проводил отца и посмотрел на брезент. Лицо его растянулось в улыбке. Он только что обнаружил пьянящую радость власти над людьми, и жизнь сразу стала очень интересной.
Глава 5
Канзас, девять лет спустя
Из белого деревянного здания вырвалась радостно галдящая толпа юношей и девушек. Занятия кончились, летние каникулы! Кир Хакорт медленно шел по пыльной дорожке, размахивая связанными ремнем книгами, и старался припомнить, как проходил экзамен. Сдал он или нет? Он пожал плечами. Или да, или нет. Какой смысл зря волноваться?
— Эй, Хакорт, ты сегодня репетируешь? — Кир поднял глаза и увидел веснушчатую физиономию догнавшего его Билли Джонсона.
— Естественно, — сказал Кир. — И чтобы вы, уроды, мне пьесу не портили. Это должна быть современная трагедия, а вы готовы превратить ее в фарс!
Билли усмехнулся.
— Да будет тебе, Сесил, — Билл поднял руки, сдаваясь.
Это имя прилипло к Киру еще со времен его первой пьесы в школе, когда учительница назвала его Сесилом Б. Де Миллем… Но за прошедшие годы пьесы Кира стали главным мероприятием при сборе средств на церковь, принося денег больше, чем все лотки по продаже испеченных горожанами тортов и печенья и благотворительные распродажи вместе взятые. Однако клуб, созданный Киром, оставлял себе небольшую часть денег, чтобы его члены могли сходить в кино. Клубу ведь тоже надо жить.
Киру исполнилось семнадцать, и он вскружил уже не одну девичью головку. Он был чуть выше среднего роста с копной темных волос, с широко поставленными, обрамленными густыми ресницами глазами того самого цвета, какой бывает у волков. Он и двигался по-волчьи, свободно, слегка разболтанно, без малейших усилий. Одна из девиц назвала его «поэзией в движении», так что теперь девушки звали его просто Поэтом. Кир считал, что этим прозвищем он обязан его писательским и режиссерским попыткам, а не чисто физическим качествам.