Но разве, что докажешь. Ведь она ничего не понимает в жизни и всегда не права.
Наконец мама с бабушкой успокоились, и снова перевели разговор на неходячую бабушку. Но там развивалось аутоиммунная патология и ничего с ней сделать было не возможно, и так сдерживают как могут.
С Веры взяли слово, что она каждый день после занятий будет ездить на лечение. Алексей же обещал сделать все возможное и невозможное для Веры. На том все успокоились.
Мама убежала на кухню готовить, а Вера отправилась учить на завтра. Что она вылечится она почему-то не сомневалась. Ведь Алексей может все.
Алексей же вернулся домой и своей подруге рассказывал о Вере. А она его уверяла, что он сможет помочь девочке, что главное остановить процесс. А он сможет, потому что лучший.
====== Приговор ======
— Верочка, пойми, лучше уже не будет. Ты видишь, так как ты видишь. Мы приложим все силы чтобы все осталось на этом уровне. Ты адаптируешься и будешь полноценным человеком.
Вера смотрела на свои руки в синяках.Синяки оставались от дверных ручек и косяков, в которые она врезалась. Она мысленно отвечала ему, но только мысленно, потому что так привыкла, потому что чаще всего говорила сама с собой. Да и что она могла сказать в ответ. Согласиться, что привыкнет, что адаптируется?! А возможно ли это?! В своей квартире ей было комфортно, она ее знала, как свои пять пальцев. И там, в отличие от института, никто не оставлял стулья и табуретки в неположенном месте. Она их не видела, спотыкалась, налетала на предметы, на двери. На людей, ведь возникали из ниоткуда. А машины… Концентрическое сужение полей зрения обоих глаз. И это было не всегда. Это вдруг мир приобрел совершенно новые, более узкие границы. Вернее даже не так. Мир разделился надвое. Один в пределах, того что видно, и другой, за пределами видимости. И тот, другой, стал опасен, потому что непредсказуем. А она слушала, что пока человек жив, то ему есть к чему стремиться, что это не приговор, что главное остановить воспалительный процесс, и они — врачи это сделают, и она сможет жить. Привыкнет и сможет, и даже не будет замечать, что видит как-то иначе. Так что все как бы и ничего. Только головную боль надо пресекать в самом начале и не ждать, пока дойдет до тошноты и рвоты. А так опять все ничего, и опять же, со всем этим можно жить, и даже радоваться жизни. А, и еще, рожать самой нельзя, но ведь и это ничего, можно сделать кесарево. В древности делали, а сейчас так вообще ерунда так, пустяковая операция.
Он говорил и говорил, и сам себе казался очень убедительным и, наверное, верил в то, что говорил.
А Вера слушала и понимала, что потеряла, а потеряла она мечту. Она никогда не будет тем, кем хотела… Хирургия для нее закрыта раз и навсегда… И пусть она скептически относилась к его словам, что и так можно жить полноценной жизнью, но верить в это очень хотелось, потому что ей было всего восемнадцать, и с этим диагнозом действительно можно жить, но как? Как научиться переходить дорогу, как научиться замечать ступеньки и бордюры, как определять человека рядом, или велосипедиста подъехавшего практически неслышно. Как продолжить учебу и вернуться в строй. Ей запретили читать. Ей студентке медицинского! Абсурд!
Капельницы, пункции, выдержать можно, легко. И пусть ей в вену попадают с десятого раза, это все терпимо, но надо жить полноценно. А еще она хотела семью, любить хотела. Кто ж ее такую полюбит…
Она внимательно смотрела на Алексея глазами полными слез. Не плакала, как тут плакать… Над своим приговором не плачут, его принимают и все. А он вдруг замолчал. Потом произнес изменившимся голосом и почти шепотом:
— Господи, какие же у тебя красивые глаза…
И выскочил из кабинета.
Вера осталась одна, и одна пробыла довольно долго. Потом медсестра поставила систему.
Потом еще куча уколов. Алексей так и не вернулся к ней в этот день, и она поехала домой. Там пришла с института подружка и читала ей вслух, так и учили.
На завтра занятия и снова капельницы и уколы.
Она лежала под капельницей, когда он зашел в процедурный.
— Прости, Вераш. Мы не совпадали все эти дни. Но я думал о тебе, и о том, что говорил тогда. Но это не главное. Главное другое. Жизнь — это такая штука непредсказуемая. И она, понимаешь, состоит из мелочей, не из глобального чего, не из подвигов, а из мелочей, глобальные в ней только повороты. Так вот, то, что случилось с тобой, это поворот. Видимо, твоя прямая была неверна, и тебе предстоял другой путь. А ты у нас девушка упрямая, вот и сопротивлялась. Жесткий поворот получился, тебя так не било еще. Только он первый, будут еще. И каждый раз больно. Человек инертен, и перемены не любит, от того и больно. А потом опять мелочи. Понимаешь?
Вера сама не понимала почему, но душу отпустило. Она еще не осознала и не приняла сказанное, но стало легче, жалость к себе прошла. Появились варианты.
— Алексей Эдуардович, я ведь мечтала…
— О хирургии, я знаю. Вераш, но ведь и терапевты лечат. Причем лечат то они. Они думают, они ищут варианты, они находят пути и слова. А я редко вижу пациента в сознании. Оперирую, пытаюсь вытащить. Но получается далеко не всегда, или потом осложнения такие, что не дай бог. Мозг же это, понимаешь, мозг… Вон твой, что вытворил, а там участок миллиметров пять-семь, ну девять максимум. Так, что твой путь — терапия или наука, или в сочетании. И если задуматься, то оно действительно твое, а вовсе не за столом со скальпелем стоять.
— Я так хотела…
— Нет романтики в хирургии. Вообще в медицине романтики нет. Есть горе и боль, и способность сопереживать. Поймешь еще.
— А что еще есть?
— Смеешься да?
— Нет, просто интересно.
— Еще есть адреналин, еще чувство гордости собой, когда все получилось, и жуткое самокопание и депрессия, если не получилось. И все это ты несешь домой и выливаешь на самых близких тебе людей. А они другие, они живут в другом мире, где романтики больше, чем боли. И понять тебя они не могут, потому, что ждут внимания и ласки. У тебя же их уже нет, ты все оставил на работе, а до дома донес только усталость. Так что ищи в спутнике жизни единомышленника, по возможности. Чтобы ты его понимала, а он тебя. Чтобы мог излить душу и рассказать все без утайки, и точно знал, что ты не осудишь а, может, глянешь другим взглядом и найдешь то, что он упустил. Вот только тогда вы сможете быть вместе, потому, что ждете друг от друга одного и того же. Потому, что не надо играть роли, а достаточно быть собой, чтобы тебя принимали.
Он улыбнулся ей и сел рядом. Погладил по руке.
— Все образуется, Верочка.
Потом просто сидел рядом пока система не откапала. Ей же вдруг стало хорошо и спокойно и так тепло на душе. Вот так бы и осталась рядом с ним…
Но… она никогда не признается в своих греховных мыслях и желаниях.
Всю дорогу домой ее заботил один вопрос — случайно ли встречаются люди, и зачем они встречаются на жизненном пути? А еще она была уверена, что для него она гораздо больше, чем просто пациентка. И осознание сего факта было безумно приятным. А потому улыбка не сходила с ее лица.
Вера не понимала, что в ней начала просыпаться и поднимать голову женщина, та самая, которая способна искушать и быть искушенной, та, которая хочет любить больше, чем быть любимой, та, которая способна творить и разрушать одновременно. Та, которая в далеком прошлом вкусила запретный плод и научилась видеть добро и зло, на уровне интуиции, то есть научилась чувствовать и любить. А еще передавать эту свою особенность всем своим потомкам, особенно женского пола.
Нет, Вера еще не распознала в себе свою женскую сущность и не оценила себя по достоинству, но у нее появилась надежда на любовь и на счастье для себя. Надежда очень быстро окрепла и создала алгоритм, то есть цепочку необходимых действий, благодаря которым можно добиться поставленной цели. Самым главным стало научиться жить и ориентироваться в новых для нее условиях. И пусть она никогда не будет водить машину, но не теряться в незнакомых местах она сможет. Добиться же всего поможет практика…