– Извини-подвинься, но слова к делу не пришьешь. Письменный приказ нужен.
– Не спорьте, – вмешался Межов, поднимаясь. – Сейчас я позвоню Дерябину, и получите приказную телеграмму. Через час-полтора.
– Вот тогда, понимаешь, и начнем. А то больно быстрые, разлетелись. Мы еще, извини-подвинься, поглядим, куда вы полетите со своей легкокрылостью. Тише едешь – дальше будешь.
– От того места, куда едешь, – ввернул Ручьев.
Башмаков, не желая дальше спорить, спрятал трехцветную ручку, взял под мышку красную папку и повернулся к Межову:
– Вы, Сергей Николаевич, хоть и молодой руководитель, но неглупый, понимаешь, и меня поймете. Авторитетно заявляю: с этим, извини-подвинься, выдвиженцем добра не будет.
– Почему? – улыбнулся Межов.
– Порядок не уважает, вот почему! «Обращайтесь в любое время, когда понадобится»! Ерунда, понимаешь. Распорядок дня должен быть, строгий режим, приемные часы. И говорить с народом надо, извини-подвинься, официально, серьезно, а не с улыбочками. Вы не в семье, а в рабочем коллективе. Дистанция должна быть, понимаешь, с первого дня, сразу. Чтобы чувствовали и, извини-подвинься, соблюдали. А вы сами нарушаете порядок.
– Чей?
– Наш, процедурный! Должно быть выдвижение кандидатур, обсуждение, голосование, подсчет голосов, а вы, извини-подвинься, чохом, одними выкриками и хлопаньем решили.
– Не хлопаньем – единодушным одобрением, аплодисментами.
– Аплодисмент не документ, к делу не пришьешь. А вы, извини-подвинься, и президиум не избрали, вели собрание, понимаешь, без секретаря, без протокола.
– Да нет, я записывал.
– Не имели права, понимаешь, секретарь должен.
– Формальность.
– Извини-подвинься, Сергей Николаевич. Кто подписывать будет, вы один?
– Почему я, а – вы? Неужели не выручите?
– Не имею права, понимаешь.
– Ну ладно, и так обойдемся. Дерябин нам поверит. Как считаешь, Анатолий Семенович, поверит?
– Поверит, – веселился и Ручьев. – Вон сколько живых свидетелей, а бумажки… – Он махнул рукой и пошел вслед за Межовым, в столовую перекусить. Рабочие пообедали до собрания, а они не успели.
– Товарищ Межов, произойдет беда, учтите, авторитетно предупреждаю! – крикнул Башмаков вдогонку. – Соблюдение порядка…
Ручьев, смеясь, захлопнул за собой дверь.
– Вот его порядок, гляди, – сказал он Межову, ткнув пальцем в сторону комбинатского сквера, примыкающего к производственной территории.
Межов остановился, разглядывая входную арку с лозунгами и призывами, прочитал: «ОТДЫХАТЬ ОТДЫХАЙ, А О ТРУДЕ НЕ ЗАБЫВАЙ!» «Алкоголь – пережиток прошлого». «Я собрал металлолом и купил за это дом». «БУДЬ КУЛЬТУРНЫМ, НЕ ВАЛЯЙСЯ ПО КУСТАМ И ГАЗОНАМ!» «На сберкнижке накопил – поросеночка купил». «НЕ ИГРАЙТЕ С ОГНЕМ, ОГОНЬ – ПРИЗНАК ПОЖАРА».
– Его творчество?
– Да, личный вклад товарища Гидалия Диевича Башмакова в культуру. Все написанное по стенам, арке или скамьям он называет «стационарной агитацией», а таблички, плакаты и лозунги, которые можно снять, – «транзитной».
– Надо посмотреть поближе.
Они прошли в сквер, тенистый, с ровными рядами цветущих медовых лип и белоствольных берез, со скамьями вдоль дорожек и цветочной клумбой, с подстриженными кустами шиповника вдоль забора. Сквер хороший, ухоженный, но испорчен и здесь пошлыми табличками и надписями: «ЛЮБОВЬ – ДЕЛО ОБЩЕСТВЕННОЕ», «На деревья не влезать!», «Целуйся при наличии сердечного чувства. Не давай поцелуя без горячей любви»…
– Что же ты до сих пор молчал? – упрекнул Межов.
– Я думал, ты знаешь. В районке весной фельетон был, да Башмаков не понял их иронии, оставил без последствий.
– Вмешался бы. Дело-то больше молодежное. Или после женитьбы в сквер уже не заглядываешь?
– Собирался, да то посевная, то заключительные занятия в комсомольской сети, то еще чего. Вот теперь надо браться с другой стороны – как директору.
– И не мешкая.– Сквер-то ведь уютный, чистый.
– Это трудами Fнтиповны и Михеича, здешних вахтеров. Подметают, поливают, белят, красят… Добрые старики.
– На комбинате много хороших работников. Развяжи им руки, не сковывай инициал-иву, и дело пойдет. Вон они как радостно тебя встретили. Будто долгожданный большой праздник.
– Это они увольнению Башмакова радовались, а не моему назначению.
– Ладно, не скромничай. Пошли обедать,
– Идем.
IV
В тот же день Ручьев с секретаршей Дусей снял в сквере все нелепые таблички и бестолковые призывы «транзитной агитации», а «стационарную» мазню оставил до завтра. Надо закрашивать или соскабливать, а времени уже не было, он допоздна проходил с Башмаковым по цехам, занимаясь приемо-сдаточными делами, и освободился только к восьми вечера. Он бы и «транзитную» не успел убрать, если бы не помощь секретарши Дуси, которая не ушла после рабочего дня. Как и многие девчонки, она была тайно влюблена в своего комсомольского секретаря и теперь чувствовала себя самой счастливой. Отныне она каждый день будет видеть его, сидеть у его двери в приемной, знать, чем он занят, помогать ему, оберегать от назойливых посетителей.
– А сквер-то веселей стал, а, Дусь?
– Веселей, Анатолий Семенович. Красивше. Сплошные запреты были: не влезать, не сорить, не валяться, не целоваться… Он и меня в бабкину юбку нарядил. Понимаешь чертов, извини-подвинься! Видите, какая я в ней уродина?
Ручьев отшагнул с аллеи в кусты, поглядел и опроверг:
– Таких никакая одежда не может испортить. Красавица!
– Что вы, Анатолий Семенович, в мини я красивше. Можно, я завтра на службу в мини приду?
– Не только можно – нужно! Всеми силами и средствами вышибем затхлый дух башмаковшины, выметем все бюрократическое, все казенное! Такой наш лозунг на ближайшее время.
– Ой, Анатолий Семенович, как я вас… понимаю! Не зря вас так любят, так любят…
– Ладно. Отнеси этот «агитационный» хлам в мусорный ящик, и на сегодня все. До свиданья. Жена, поди, заждалась, пойду.
И ушел боковой дорожкой, даже не заметив, что Дуся»погрустнела. Не зря говорят о его неколебимой моральной устойчивости.
Но далеко уйти Ручьев не успел, его караулила Вера, жена Андрея Куржака.
– Толя, Анатолий Семенович, дорогой! Я безумно рада, что тебя выбрали, выручай, родной. Андрюшка никого и ничего не слушает, сложил чемодан, баран упрямый, и ушел в Дом приезжих. Из своего родноого до-ома!… – Она взвыла и, испугавшись собственного голоса, закусила мятый угол косынки. – Две ночи там ночует, негодник, не приду, говорит, давай разво-од…