Николай Эдуардович Гейнце
Судные дни Великого Новгорода
Сие неисповедимое колебание, падение, разрушение великого Новгорода продолжалось около шести недель.
I. На Волховском мосту
Раннее, яркое, уже с живительной теплотой близкой весны, февральское солнце осветило как бы запустелый Новгород.
На улицах, с месяц тому назад еще полных оживления и кипучей деятельности, не было ни одной живой души.
Было 12 февраля 1570 года, понедельник второй недели великого поста.
Второй месяц уже «отчина св. Софии», как звали в то время Новгород, переживала тяжелые дни.
Весь город обвинялся в страшном «государственном деле», измене державному царю.
Царь Иоанн Васильевич тайным походом прибыл 2 января 1570 года в Новгород чинить расправу с крамольниками.
Неумолима была расправа царя, – запустел Великий Новгород.
В описываемое нами раннее февральское утро только на Волховском мосту и близ него по берегу Волхова господствовало необычайное оживление. Но увы, как повсеместно в то время в России, жизнь лишь кипела там, где царила смерть.
Это был исторически-кровавый парадокс действительности.
И на самом деле, со льда реки слышались раздирающие душу стоны и мольбы о помощи, но толпа, стоявшая на мосту и по берегу, безмолвствовала.
Большинство из этой толпы состояло из опричников, с не менее зверскими лицами, чем те собачьи головы, которые, как знаки их должности, вместе с метлами были привязаны к седлам их коней.
На середине моста был устроен род эшафота, с которого несчастных жертв бросали в полыньи Волхова, в тот год очень большие и частые. Самая большая полынья была как раз под средними городнями Волховского моста.
Чтобы вернее бросать в нее осужденных, и устроили эшафот.
Взводили на него связанных по ступенькам, с навязанными на шею камнями, и сталкивали с высоты.
Вода со льдом расхлестывалась высоко, принимая в лоно свою жертву, опускавшуюся прямо на дно. Случалось, впрочем, что жертвы, в виду неминуемой гибели, боролись, выказывая сверхъестественную силу и, разумеется, только длили свою агонию, делая верную смерть лишь более мучительной.
Иногда, в борьбе за жизнь, жертве удавалось сбросить с шеи камень, и обреченный на гибель выплывал на поверхность, и, держась на воде, хватался за край ледяной коры полыньи.
Рассказывали даже про почти невероятное спасение некоторых.
Изобретательность рассвирепевших опричников не уставала, впрочем, придумывать средства пресечь и для таких героев средства к спасению.
Кому-то из кромешников, при виде выплывающих и вылезавших на лед, пришла адская мысль: сесть в лодку с баграми и рогатинами да и доканчивать последнюю борьбу с топимыми.
Сказано-сделано, и вскоре полыньи волховские окрасились алой человеческой кровью.
В кровавых волнах захлебывались жертвы дьявольской изобретательности палачей.
По мосту, меж тем, гнали связанные толпы все новых и новых жертв «царского суда», как громко именовали кромешники свое кровавое своеволие.
Среди этих толп были и женщины, старые и молодые, иные с грудными детьми, плохо прикрытыми лохмотьями своих матерей, босоногие и растрепанные.
С одной такой толпой повстречался, казалось, только что въехавший на Волховский мост всадник.
Это был статный, красивый юноша, в дорогом, хотя и помятом, видимо, от длинной дороги, костюме опричника.
Из-под надетой набекрень шапки выбивались русые кудри шелковистых волос, яркий румянец горел на нежной коже щек, а белизну лица оттеняли маленькие темно-русые усики и шелковистый пух небольшой бородки.
По удивленному взгляду его светло-голубых глаз, бросаемому им на окружавшую его толпу, на высившийся на мосту эшафот, можно было предположить, что он не был участником кровавой расправы своих товарищей с народом, что он только что появился в злополучном городе, где поразившие его сцены уже стали заурядными.
Это первое впечатление было совершенно верно.
Семен Иванов Карасев, по прозвищу «Карась», так звали появившегося на мосту всадника, был отличен царской милостью среди своих сотоварищей опричников-ратников, он был стремянной царский, чем и объясняется богатство его костюма.
Посланный царем Иоанном в Литву с письмом к изменнику князю Курбскому, он всего несколько дней тому назад вернулся в Александровскую слободу, и, узнав, что царь в Новгороде, с радостью поскакал туда, не зная происходивших там ужасов.
Имелись причины тому, что сердце юноши, где бы ни находился он, оставалось в Новгороде.
Пораженный непонятным ему зрелищем, Семен Карасев ехал почти вровень с густой толпою жертв варварства царских палачей, как вдруг взгляд его упал на одну из связанных молодых женщин, бледную, растрепанную, истерзанную. Черные, как смоль косы прядями рассыпались по полуобнаженной груди. Черты красивого лица были искажены страданиями.
Семен круто повернул коня.
– Аленушка!.. – крикнул он каким-то подавленным от внутренней боли голосом.
В нотах этого голоса, казалось, звучала слабая надежда на ошибку.
Увы, он не ошибся.
Молодая женщина, услыхав произнесенным свое имя, вскинула на всадника свои большие черные глаза.
– Сеня, Сенечка!.. – каким-то стоном вырвалось из ее груди.
– Что с тобой? Как ты здесь?.. – подъехал к ней ближе Карасев.
– Оставь… пусть топят… один конец…
– Как топят?.. Кого топят?.. Когда?.. – переспросил он, не веря своим ушам, схватив уже за руку молодую женщину.
– Нас ведут топить… теперь…
– Как?.. Разве душегубство дозволено?.. Что вы сделали?..
– Мы – ничего… а топить ведут нас, как вчера утопили сотни других, как нынче… как и завтра будут топить…
– Да где же я?.. Где все мы?.. Что это, сон, что ли?
– Нет, не сон… в Новгороде мы… на мосту… и с мосту здесь… по грехам людским, безвинных топят, бьют, рубят…
– Татарва, что ли, здесь… где же наши?!.
– Не татарва… свои рубят и топят… по цареву, бают, повелению…
– Не может быть!.. Ты с ума сошла!..
– Дал бы Бог, легче бы было!..
– Что говорит она?.. Куда ведут их?.. – грозно спросил он у одного из опричников, гнавших толпу.
Последний хотел огрызнуться, но видя метлу и собачью голову, только оглядел Карасева с головы до ног и отрывисто произнес:
– Не наше с тобой дело спрашивать… Больно любопытен не кстати!..
– Отвечай! – не владея собой и обнажив меч, крикнул Семен дерзкому, и тот, по богатой одежде оценивая значение его в опричнине, неохотно, но ответил:
– Топить… известно! Да ты кто?
– Я царский стремянной Семен Карасев, и таких разбойников как ты, наряженных опричниками, угомонить еще могу…
С этими словами он рубанул его со всего молодецкого плеча.
Как сноп повалился ратник, подскакал другой, но и его уложил меч Карасева.
Гнавшие женщин побежали с криком:
– Измена! Измена!
Крик этот достиг до ушей распоряжавшегося этой дикой расправой любимца царя Григория Лукьяновича Малюты-Скуратова-Бельского. Он считался грозой даже среди опричников, и, в силу своего влияния на Иоанна, имел громадное значение не только в опричнине, но, к сожалению, и во всем русском государстве.
Григорий Лукьянович пришпорил своего вороного коня, сбруя которого отличалась необычайной роскошью, и поскакал по направлению, откуда раздавались крики.
Одновременно с ним, с другой стороны, скакали на внезапного врага еще пятеро опричников. Семен Карасев с одного удара успел свалить по одиночке троих; удар четвертому был неудачнее, он попал вскользь, однако ранил руку, а пятый не успел поднять меча, как споткнулся с конем и потерял под ударом меча свою буйную голову.
В это мгновение сзади наскакал на Карасева Малюта и кнутовищем ударил по голове храбреца.
Ошеломленной неожиданностью, Семен быстро обернулся и уже занес тяжелый меч, чтобы перерубить на двое напавшего на него, как Григорий Лукьянович, мгновенно отскочив в сторону, окликнул его.